Ну уж нет! Достанет и того, что в запрошлом годе он как заяц два раза бегал от Ростислава из Тьмуторокани! Без боя, без сопротивления!
Вынесло на Глеба Святославича мальчишку совсем — лет шестнадцати, не больше, а в золочёном княжьем шеломе и алом плаще, совсем как и у него, Глеба. Неуж княжич полоцкий?
Меч Глеба метнулся к мальчишечьему лицу, которое едва только успело исказиться страхом за длинной, защищающей переносье стрелкой. Но тут же на него с боков навалились полоцкие кмети, на них — тьмутороканские, возникла кровавая, лязгающая железом свалка, князей друг от друга оттеснили.
"И правильно", — думал Глеб после, уже вырвавшись из боя. Не дело русским князьям, — родичам! — убивать друг друга. Тем более — собственными руками. Запал прошёл, и злоба остыла.
Дружина Брячислава пронеслась перед всем строем полоцкой пехоты и втекла в мельтешащий строй конницы на левом крыле. Княжич попал в медвежьи объятья воеводы Бреня.
— Ну, Брячиславе Всеславич! — прогудел отцов пестун, гулко хлопая княжича латными рукавицами по окольчуженной спине. — Молодцом!
— Храбро бился княжич, — подтвердил из-за спины гридень Несмеян. — Против самого Глеба Святославича устоял.
О том, что для спасения княжича от тьмутороканского княжьего меча ему самому пришлось срубить двоих "козар", которых он признал по конским хвостам на кожаных шеломах, Несмеян умолчал — ни к чему.
Меж тем, смятые Брячиславичами тьмутороканцы и "козары" отхлынули вновь, и ободрившаяся полоцкая "стена" опять двинулась вперёд. Опять заревел рог, опять засвистели сопели, захрустел снег под мерно ступающими лаптями и сапогами.
Зима дохнула сырым и холодным ветром, солнце медленно меркло, затянутое тучами. Снег повалил хлопьями, густыми и крупными.
— Отче, — сбрасывая с шелома и лица снег, подъехал Глеб. — Глянь, какая коловерть начинается. А ну как за бураном-то к Всеславу новые полки подойдут? Не отозвать ли рать?
— Поздно, — отверг Святослав, глядя из-под руки на надвигающуюся пешую рать. — Всеслав уже не угомонится. Придётся воевать так.
Он взглянул на расстроенное лицо сына и чуть усмехнулся.
— Не огорчайся, сыне… Мнил одним ударом битву выиграть?
— Потрепали меня, — Глеб вздохнул.
— Ничего, — Святослав толкнул сына в плечо. — Не всегда побеждать, сыне. Ты и не мог сейчас победить…
Глеб молча кивнул — он понимал это и сам.
Самая жуть на войне — прямая сшибка двух пеших ратей.
Вломились — наставив копья, сошлись, сшиблись.
Кололи, резали, рубили.
Кмети первого ряда, окольчуженные, прикрывали щитами и себя и задних, рубили мечами и топорами чужие копейные ратовища. И сами не замечали, как пятились, падали, погибали, вливались во второй ряд, с копьями рогатинами, совнями.
Давили, жали друг на друга — кто кого пересилит.
Радко уже давно сам рубил мечом, хоть и стоял изначала в третьем ряду — первые два невесть куда и делись. Строй медленно, но неуклонно рушился, исчезая меж валунов морены. Пехота Ярославичей была многочисленнее, жала и давила согласнее.
Но в челе полоцкого строя стояли остатки менчан, которые отлично помнили свой разорённый город — и сломить того чела кияне не могли.
— Держись! — хрипло Радко, отбивая мечом чужую секиру и разваливая косым ударом грудь киевского удальца.
— Не отступать! — валится под мечом полоцкого гридня лихой туровский кметь, и Радко стряхивает в снег считанные кровавые капли.
Менчане зацепились за валун, и напор пехоты Ярославичей несколько замедлился.
— Бей, руби! — Мстислав Изяславич с рёвом прорвался к Радко, вмиг угадав в гридне старшого над пешим строем.
Сшиблись, крестя воздух клинками.
Силён оказался Мстислав, силён!
Удар — отбив!
Удар — отбив!
Однако же и Мстиславу Изяславичу полоцкий гридень не по зубам!
Да вот только пеший бой строй на строй — не поединок!
Сверкнула у самого лица Радко тяжёлая совня — длинный и широкий обоюдоострый клинок на коротком копейном древке. Сизым отблеском мелькнула перед глазами, болью рвануло плечо, сам собой опустился меч.
От брошенного в угол отцовского кафтана пахло потом, грязью и застаревшей кровью. Радко уселся на лавке, подальше от вонючего кафтана, зато рядом с брошенным на лавку длинным мечом. Украдкой провёл пальцем по зелёным сафьяновым ножнам. Вздохнул.
Всякий, кто хоть чуть смыслит в войском деле, знает — меч даётся не каждому. Мечами бьются кмети, что служат князю, мечами бьются наёмники, что всё оружие носят с собой и не зависят от вождя. А из воев городовой и сельской рати, что за службу имеют только долю в добыче, да маленький клочок земли, меч, цена которого порой равна цене этого самого клочка земли, имеет не всякий. Только старшие да особо доблестные вои. А отец Радка старшим не был. Стало быть, бился храбро.
Радко вновь погладил ножны и украдкой взглянул на отца. Худой и мосластый, отощавший в походе, отец сидел за столом и бережно, стараясь не уронить с ложки ни крупинки, ел сваренную матерью кашу. Ел истово и со вкусом, — видно, соскучился по домашней стряпне. И осторожно придерживал раненую стрелой руку.
— Батя, — решился, наконец, Радко.
— М-м? — промычал отец, жуя полным ртом.
— Батя, а новогородцы плохие?
— Всякие есть, сынок, — хмуро ответил отец.
— И хорошие есть? — удивлённо спросил Радко, морща лоб и стараясь постигнуть своим детским умом, как это враги могут быть хорошими.
— Есть, — тяжело вздохнул отец. — Хороших людей везде больше, чем плохих. А вои новогородские… такие же мужики. Такие же русичи, как и мы…
Радко удивлённо и чуть испуганно приоткрыл рот. Как это? Хороших больше, чем плохих; такие же мужики, да ещё и русичи? Чего же тогда воевали-то с ними?
Он не удержался и спросил у отца.
Отец хмуро посмотрел на него долгим взглядом.
— Подрастёшь — поймёшь, — обронил он, наконец. — Надо видно так. Князьям виднее.
Сорок с лишним лет прошло с тех пор. Теперь Радко знал ответ — за веру воевали!
Горячей, рвущей болью ударило в лицо. Лопнула прикрывающая переносье стрелка на шеломе, жадная до крови сталь врезалась в лицо, круша кости, свет померк.
Повалился Радко в перемешанный лаптями, сапогами и конскими копытами снег.
Мстислав Изяславич стряхнул с меча безвольно опавшее тело полоцкого гридня и шагнул к новому кметю, благодарно кивнув Треняте — вовремя тот доспел со своей совней.
После гибели старшого полоцкая "стена", на которую давила мало не вдвое превосходящая киевская пешая рать, постепенно вспятила, отходя безвольными струйками успокоившегося потопа меж валунов морены.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});