первой части, не касаясь двух других и не обсуждая вопроса, осуществился ли в этом незавершенном произведении хотя бы в редуцированном виде замысел
романа воспитания.
Как происходит развитие Неточки в последующих главах и происходит ли вообще или прав К. Мочульский, утверждая, что
Неточка слишком бледная фигура, слишком рассказчица, а не героиня. Она всегда скромно уступает первое место другим персонажам и не в силах объединить вокруг своей личности события романа. Она рассказывает историю своей жизни, но судьба ее — сопровождать жизнь людей, более значительных, чем она[740].
Нам кажется, что с подобным утверждением нельзя согласиться. В существующем тексте, который Достоевский включал в позднейшие издания своих произведений, несмотря на его незавершенность, перед нами история девочки-подростка-девушки, протяженная во времени (с весьма точным указанием возраста — 9–10–13–16 лет), разделенная на несколько этапов, причем переход с одной возрастной и жизненной «ступени» на другую связан с каким-то экстраординарным событием или, можно сказать, осуществляется как катастрофа. Уход с «чердака» раннего детства совершается после смерти (убийства? самоубийства?) матери.
Если главным чувством героини в первой части была страстная любовь к отцу, то в большом, но, как и родительская каморка, мрачном и замкнутом, доме князя в Неточке доминирует чувство вины за смерть матери: Неточке кажется, что это результат ее ненависти и желания, чтобы мать умерла[741]. В доме князя отчасти повторяется ситуация отчего дома, причем и для «приемной» дочери Неточки, и для родной дочери Катеньки, которая в этом смысле является своего рода сюжетным двойником рассказчицы: любимый «отец» (князь) и строгая, репрессирующая мать (княгиня). Существует еще фигура «верховного контролера» — живущей наверху тетушки, старой девы, в страхе перед которой живет весь дом. Именно с нарушением границы, «охраняемой» теткой (а именно она выступает как оберегатель патриархатных норм), связано новое «преступление», которое совершает Катя, спровоцированная Неточкой. Так же, как и в первой части, тема «преступления» имеет эротические коннотации, связана с запретной страстью. Детский «роман» Неточки с отчимом сменяет страстная взаимная любовь к Кате. Мочульский замечает, что об этой страсти рассказчица говорит почти в таких же выражениях, как о своей привязанности к отцу. «Во второй раз автор изображает детскую чувствительность как эротическую стихию, стоящую на грани патологии»[742]. В этой любви роль Неточки не так однозначна, как обычно трактуют, относя ее к предшественницам «кротких» пассивных героинь Достоевского (в отличие от гордой и пассионарной Кати). На самом деле роль Неточки весьма активна и «провокативна»: именно для нее и ради нее Катя совершает свое «преступление» — впускает собаку в покои старухи-княжны. Можно сказать, что Неточка и «соблазняет» Катю, и мазохистски жертвует собой, принимая на себя наказание за ее проступок. В страстной любви, которую девочки испытывают друг к другу, у них нет закрепленных ролей (можно было бы говорить здесь о гендерных ролях): они договариваются, что один день одна будет приказывать, а другая беспрекословно подчиняться, а другой день — наоборот. Вина перед матерью, связанная, как показал Эндрю, ссылаясь на Ю. Кристеву, с репрессией материнского тела, которое в конце концов становится мертвым, уничтожается, и страхом перед материнским миром, репрезентированным телом, так сильно акцентированная в начале второй части, совсем уходит, сублимируется в любви и близости к Кате, где можно видеть контакт не только душ, но и тел: они беспрерывно обнимаются, целуются, спят в одной постели.
Второй этап истории Неточки повторяет мотивы мучительства, преступления, жертвы и вины (интересно, что здесь также присутствует и мотив обучения и воспитания — тетка говорит о необходимости воспитания «дикой» Неточки, потом Катя с Неточкой занимаются уроками французского) — и заканчивается разлукой и смертью или угрозой смерти — из‐за опасной болезни брата Катя должна уехать.
В третьей части рассказывается о восьми годах, проведенных Неточкой в доме Александры Михайловны, старшей сестры Кати, которая заменяет рассказчице «мать, сестру, друга»[743]. Художественное пространство третьей части — опять замкнутое, «тесное», неподвижное. Александра Михайловна — женский характер, довольно стереотипный для литературы того времени: чистая, но слабая, самоотверженная душа, полюбившая высокой сестринской любовью и за это наказанная (муж «спас» ее от суда света, но обратил за это в вечную жертву). Но интересен не сам характер Александры, а ее отношения с Неточкой и ее роль в продолжающемся воспитании и развитии героини. В третьей части снова возвращается мотив «учения». Но обучение Александры резко отличается от просветительских уроков мужского Учителя: она
наотрез объявила себя против всякой системы, утверждая, что мы с ней ощупью найдем настоящую дорогу, что нечего мне набивать голову сухими познаниями и что весь успех зависит от уразумения моих инстинктов, <…> совершенно исчезли роли ученицы и наставницы. Мы учились как две подруги[744].
В определенном смысле уроки Александры схожи с теми «уроками» матушек и «кадрильных подруг», которые высмеивались в массовой литературе, — это не только и даже не столько интеллектуальный обмен, а как бы передача «генной» информации — своего рода адаптирующей гендерной программы. Разговоры и телесный контакт («я бросалась к ней на шею и крепко обнимала ее после каждого урока»[745]) со старшей подругой (суррогатом матери) переводят Неточкин жизненный опыт, исключительно личный и пугающе непонятный, на некий другой, понятный, «доместицированный» язык:
После моих признаний мы пускались обыкновенно в долгие разговоры, которыми она мне же объясняла мое прошлое <…> таким образом мало-помалу уравнивалось и приходило в стройную гармонию все, что прежде поднималось из души неправильно, преждевременно-бурно и до чего доходило мое детское сердце, все изъязвленное, с мучительной болью, так что несправедливо ожесточалось оно и плакалось на эту боль, не понимая, откуда удары[746].
В тринадцать лет у Неточки наступает какая-то апатия души — предвестник нового перелома и движения. На этот раз уже не ребенок, а девочка-подросток переживает новый опыт нарушения запрета и входа в «мир Отца», мужской, запретный мир. В отличие от совершенно уникальных в литературе того времени психологических откровений и открытий первых двух частей, здесь названный сюжетный мотив предстает в достаточно стереотипном варианте, который можно найти во многих как мужских, так и женских текстах того времени. Запретный мужской мир предстает как библиотека, в которую девушке запрещено входить, но она тайно подбирает ключ и получает возможность «обладан<ия> библиотекой»[747]. Здесь в романах она находит «патриархатный» код для «чтения» своей жизни, переводит свой уникальный опыт на язык социолекта:
…почти каждая страница, прочитанная мною, была мне уж как будто знакома, как будто давно