сада, задержался, чтобы наполнить рюкзак сливами доверху.
Дело шло к вечеру, и из окон домов на теневой стороне улицы люди наблюдали за редкими прохожими и компаниями мальчишек и девчонок, торчавших около домов; с десяток потных ребятишек гоняло мяч на школьной спортплощадке, поглядывая на окна сторожа, который мог их отсюда прогнать. Паренек ехал вверх по улице. Вкатив во двор, он прислонил велосипед к стене, снял рюкзак и сумку и понес их на кухню. В большой, прохладной, открытой настежь кухне было два стола: у окна и у стены возле раковины. Тот, что у стены, был хозяйственный, там-то паренек и оставил свой улов. Рюкзак положил на пол. Потом прошел через анфиладу комнат, но, никого не найдя, вернулся в кухню и вышел в сад.
Мать занималась курами за беседкой; паренек остановился у куриной загородки и сорвал с перевешивающейся через ограду ветки несколько вишен. Тут мать заметила его и сказала:
— Пришел?
Паренек смотрел, как она загоняет кур в устроенный в беседке курятник.
— А я рыбы наловил, — сказал он. — Немного.
— Опять чистить твою мелочь.
— Все уже почищено.
— Обед на плите, — сказала мать.
— А что у нас сегодня?
— Паруха.
— Не люблю паруху.
— А ты вообще ничего не любишь. Больно ты, парень, привередливый.
— Я люблю картошку с соусом.
— Разок можешь и паруху поесть. Картошка с соусом будет в воскресенье.
Паренек выплюнул косточки; куры бросились к ним, но клевать не стали.
— Будь я королем, — сказал он, — так ел бы одну картошку с соусом да шоколад.
Он усмехнулся, и мать тоже улыбнулась. Паренек сказал:
— А я чуть куропатку не подбил.
— Чуть? — повторила мать. — Промазал небось?
— Так она, знаешь, в какой чаще сидела. Но я почти попал.
— В другой раз целься лучше.
— Еще косулю видал, — сказал паренек. — С зайцем на пару паслись. Я-то думал, она с детенышем. Уж того бы я словил.
— Завтра днем надо бы отцу помочь, — сказала мать.
— А где отец?
— Штукатурит на чердаке у майора. Ганка там присматривает, как бы его участковый не накрыл. Ходит вокруг да около, зараза. Я снесла отцу обед, так что видала. Все разнюхивает.
— А я слив привез.
— Много?
— Да с десять кило будет.
— Помощник ты у меня, — сказала мать. — Снесу торговке. Сейчас они по пять злотых кило, она мне даст по три. Значит, тридцать злотых.
— Так сама бы продала, — посоветовал паренек.
— У меня не выйдет. Не торговка я, — ответила мать с некоторым высокомерием.
— Тридцать злотых, — гордо произнес паренек. — Выходит, я сегодня на целых десять буханок хлеба заработал.
Перевод В. Линецкого.
Ян Пепка
«А я все тот же…»
А я все тот же
то бишь
удивленный
податливостью мостовой
по которой прошли
поколения
Я держу в руке
волшебную палочку
мерило тех лет
что минули
и тех что будут
и вовсе я не уверен
что все мне ведомое
не болит больше
чем болят подошвы мои
когда бреду я
берегом моря
по острым ракушкам
торчащим
из мокрого песка
Перевод В. Максимова.
«Не верю я капле…»
Не верю я капле
стекающей
что жить
ей столько
осталось
сколько до конца
стеклянной стежки
ведь она по пути
собирает
все полосочки света
скапливая себя
Перевод В. Максимова.
«Держал я кисть рябины…»
Держал я кисть рябины
в ладони
и пересчитывал капельки солнца
Берегом озера
возвращался день
с осенней прогулки
и птица с четок багряных
спугнутая
накликала закат
и небо задохнувшееся тишиною
ожидало
И боялся я
что все деревья
мои осенние мольбы
услышат
Перевод В. Максимова.
Верю
А я все верю
что твои волосы
это лещина
что прибежала
на берег озера
Отлетят птицы
а ты останешься
босая удивленная
Быть может
я превращу тебя
в туманную протоку
чтобы смогла до меня
доплыть ты
по сдвоенному небу
Перевод В. Максимова.
Кшиштоф Камиль Штольц
Воскресенье
Приличные люди
спокойно спят
через минуту
проснется их совесть
ласковым голосом
молвит:
воскресенье —
возможность убить время
Перевод Л. Цывьяна.
Слова
После
второй мировой войны
искалеченные слова
«правда» и
«милосердие»
утратили
патетическую самоуверенность
словно упавший человек
борется с собственной слабостью
гуманизм
мир
бинтует память
о расстрелянных
Перевод Л. Цывьяна.
Павшие солдаты
Когда под родимым небом
земля не родит
мы просыпаемся
в неизвестных могилах
во сне
кровоточат наши раны
как наяву
когда мы умирали
Перевод Л. Цывьяна.
Эдмунд Косяж
Старый знакомый
Еще в Ливерпуле мне сообщили, что в Лондоне мы возьмем на борт пассажира, некоего Владислава Ковальского. Нельзя сказать, что я обрадовался этому известию, но и поводов ворчать у меня не было: одна из шести пассажирских кают на моем сухогрузе как раз пустовала. Я, признаюсь, никогда особенно не интересовался своими пассажирами: после любезного приветствия и короткого разговора поручал их заботам своего хорошо вышколенного помощника. И на этот раз я, очевидно, поступил бы точно так же.
В Лондоне мы стояли недолго; среди уймы дел я даже не заметил, когда наш новый пассажир появился на борту. Потом я несколько часов проторчал на мостике, в легком тумане пробираясь сквозь толчею идущих самыми разными курсами судов. Только в Северном море, где-то на широте Грейт-Ярмута, я вспомнил о пассажире. Именно тогда его имя