чижами, лишь бы услужить мессиру Леонардо. Поговорите с ним, мессир Симони, и не обинуясь. Вы, мол, желаете непременно крылья орла, а не какой-то там жалкой летучей мыши, вам под стать только орлиные. Идите и выложите ему все начистоту!
Он кивнул на мессира Леонардо, который изрядно их опередил и теперь вместе с Беллинчоли ждал у приозерного трактира, того самого, где Никкола и Иоахим Бехайм вели свои любовные беседы.
Художник д’Оджоно обнял резчика за плечи, будто вознамерившись дать ему добрый совет.
– Подумайте хорошенько! С мышиными крыльями дело наверняка кончится более-менее благополучно. В заоблачные выси вам на них не подняться, полетаете над самой землей, и все, а ежели упадете, так отделаетесь испугом и разве что ногу сломаете. А тогда сможете и «Се человек» завершить, и впредь заниматься своим ремеслом, вдобавок купаясь в лучах славы, а на то, что вы прихрамываете или, скажем, приволакиваете ногу, никто даже внимания не обратит. Стало быть, слушайте меня, а не Банделло, я ведь думаю только о вашем благе. Ну, не теряйте времени, спешите к мессиру Леонардо и требуйте мышиные крылья!
Симони в недоумении и отчаянии смотрел на д’Оджоно, но художник и бровью не повел. Резчик хотел было броситься к мессиру Леонардо и призвать его к ответу, но, случайно глянув на Маттео Банделло, который не мог более удержаться от смеха, сообразил, что его одурачили. И хотя он испытывал огромное облегчение оттого, что никакой опасности нет и ему незачем с риском для жизни устремляться в поднебесье, он тем не менее вспылил и начал безбожно браниться.
– Ах, висельники, ах, сукины дети, палача на вас нет, чтоб повырывал ваши поганые языки! – вопил он, пожелавши им и чумы, и оспы, и костоеды, и вообще всех казней египетских и предавши проклятию сам воздух, которым они дышат. – Я с самого начала ни одному вашему лживому слову не поверил. Меня так просто не обманешь, запомните! Раз и навсегда!
Он смахнул со лба капли холодного пота, свидетельство смертельного ужаса.
Перед трактиром на берегу озерца мессир Леонардо меж тем объяснял придворному поэту Беллинчоли, сколь необходимо художнику в точности знать и понимать анатомию нервов, мускулов и сухожилий.
– При всех многообразных движениях человека, как при любом усилии, – рассуждал он, – надобно уметь разобраться, какой мускул есть причина этого движения и усилия, и наглядно, во всей мощи изобразить один этот мускул, а прочие оставить без внимания. И кто этого не умеет, пусть малюет какой-нибудь пучок редьки, а не человеческое тело. – Леонардо обернулся к подошедшим спутникам. – Здесь мы не останемся, и тебе, Маттео, придется еще немного потаскать свой груз, ведь я напрочь запамятовал об этом забияке, – и он указал на канюка, который, порываясь взлететь, возбужденно метался на цепи и злобно кричал.
– Да, нам и правда лучше уйти отсюда, – согласился Банделло. – Он чует пташек, которых я несу, и до смерти их напугал своими воплями. Подле этого разбойника они носу из клеток высунуть не посмеют.
Компания зашагала дальше, направляясь к рощице пиний. Только резчик Симони замешкался, все глядел на трактир, но скоро догнал своих.
– Пропала, не видать ее больше, – сообщил он. – Вы разве не заметили? Всего на миг она появилась в окне, а я успел ее узнать.
– Кого вы успели узнать? – спросил художник д’Оджоно.
– Девушку. Никколу, – ответил резчик. – Вы ее знаете, она дочка ростовщика. И хоть она ни разу не удостоила меня ни единым взглядом, я все равно радуюсь, когда встречаю ее. Прелестное существо. Она ходит к мессе в церковь Сант-Эусторджо.
– Да, красивая девушка, – сказал мессир Леонардо. – Создавши ее личико, Господь явил великое чудо.
– Она из Флоренции, эта легкая, парящая поступь у нее от флорентиек, – восхищался резчик.
– Тем не менее, – заметил поэт Беллинчоли, – ни поступь, ни красота не снабдили ее мужем или хоть поклонником.
– Что? Поклонником? – воскликнул юный Банделло. – Неужто не видите, что мессир Симони до смерти в нее влюблен? Вы ведь не станете отрицать, мессир Симони? Ну так вернитесь и поговорите с нею, скажите, как обстоит дело!
– Поговорить с нею? – изумился резчик. – По-вашему, это так легко и просто?
– Идите, разве можно этак робеть, – подначивал Банделло. – Смелее! Вы мужчина видный, с чего бы ей привередничать. А хотите, я попробую? Тут ведь главное – найти правильные слова.
Несмотря на кучу клеток за спиной, он приосанился, будто стоя перед девушкой, и даже умудрился отвесить весьма изящный поклон.
– «Синьорина! – начал он свою речь. – Коли мое общество вам не помеха…» Нет! Очень уж избито. «Прелестная синьорина, раз уж мне выпало счастье так неожиданно вас повстречать, молю всем сердцем, примите в дар мою любовь и наставьте, чем завоевать вашу!..» Ну, что скажете, мессир Симони? Нравится? Да, у аптекаря такое не купишь.
– Оставьте ее в покое, – сказал Беллинчоли. – Она не настолько глупа, чтобы затевать шашни с вашим братом, ибо ей хорошо известно: в конечном итоге ее ждет позор и осмеяние. Поверьте, невелико счастье – быть такой красавицей, когда ты дочь Боччетты.
Некоторое время все молчали.
– А я вам говорю, у нее есть возлюбленный. – сказал вдруг художник д’Оджоно, – и как раз сейчас у них свидание. И должно быть, он нездешний, не ведает, кто ее отец. Вот, значит, где она встречается с возлюбленным, в этом трактире. Очень мне любопытно…
Он пожал плечами и больше ничего не добавил.
– Ушли, – сказала Никкола и, облегченно вздохнув, вернулась в объятия Иоахима Бехайма. – Это был мессир Леонардо со своими друзьями, а среди них наверняка есть такие, что знают меня. Ох и натерпелась я страху. Если б они увидели меня здесь… Богом клянусь, беды черней этой и быть не могло бы.
Глава 8
Слушая рассказ Иоахима Бехайма о том, как он, чтобы увидеть ее, поселился в плохонькой мансарде, у которой было одно-единственное достоинство – окно, выходившее на улицу Святого Иакова, как раз на то место, где они повстречались впервые, Никкола тотчас решила побывать в этой плохонькой мансарде, поспешить, прилететь, просто чтобы взглянуть, как там квартирует ее любимый. Она уже не боялась сделаться притчею во языцех, ведь влюбленность ее достигла такого размаха, что превозмогла все страхи и сомнения. Поскольку же Бехайм о приглашении не заикался, а продолжал толковать о том, как, безуспешно высматривая ее, в нетерпеливом ожидании часами сидел у окна, девушка поняла, что придется взять это дело в свои руки.
– Надеюсь, вы не рассчитываете, – сказала она, с улыбкой глядя на возлюбленного, – что я прибегу в эту вашу мансарду, как бы хороша или плоха она ни была. Вам ли не знать, сколь противен был бы такой поступок добрым обычаям, и вы не станете требовать этого от меня. Не спорю,