– Каждое утро, – продолжала Джорджия, закапав пол белым соусом и протянув кусочек грудки Динсдейлу, – я читала гороскопы Джулии, Гая и свой. Держу пари, Джулия делала то же самое. И тут мне стало тошно. Мы с Гаем так боимся друг до друга дотронуться, что, обходя, набиваем себе шишки о мебель. Понимаю, должна быть нежной и любящей, в постоянной готовности раздвинуть ноги, в противном случае он к ней вернется, но я никак не могу такой стать.
Джорджия не ела ничего из-за того, что, не умолкая, говорила, и попытки Китти подложить ей что-нибудь успеха не имели. Не удивительно, что слушающие всегда толще.
– Не могу понять, какой бес в этих мужиков вселился, – с отчаянием сказала Джорджия. – Если у них на уме одно, пусть поменяют название Лондона и назовут его Чертова развлекательная площадка. Разве поведение Раннальдини тебя не задевает? – спросила она. – Наверное, Гермиона уж точно. Она такая самка.
– Да, – согласилась Китти. – Но ведь я знала о нем все еще до того, как вышла замуж. Джорджия, я так его люблю, даже пинок лучше, чем ничто. И потом ему уже сорок шесть, однажды придется осесть дома.
– Если бы еще здесь были нормальные любовники, – вздохнула в ответ Джорджия, пока Китти меняла ей тарелку с нетронутой едой. – А то ведь мужики в такой момент так нахальны. Аннабель Хардман прошлой ночью сошлась с каким-то ничтожным землемеришкой. Так тот тут же улегся на софу, заявив, что хочет знать всю ее жизнь за последние два года, а затем уснул. В постели он был ужасен и ожидал, что она отвезет его домой.
Китти захихикала, ставя чайник. Наверное, не было смысла предлагать Джорджии яблочный торт, и она отрезала кусочек для мистера Бримскомба, скрывавшегося где-то во дворе.
– Ну и что ты собираешься делать? – спросила она у Джорджии.
– Судьба всех заложников войны – бежать, – ответила та. – Меня ждет кораблик. Только я не могу остановиться, разговаривая с людьми, и мне кажется, я понемногу схожу с ума. Это так легко – плакаться, но потом понимаешь последствия и это останавливает, ведь сразу угодишь на страницы газет.
Глаза Китти были полны слез.
– Мне так жаль, Джорджия. Вы с Гаем такие милые люди. И, мне кажется, глубоко несчастны оба. Ты это преодолеешь.
– Славная, – обняла ее Джорджия. – Я ужасно беспокоюсь о том, что ты одна в этом огромном доме.
– У меня все о'кей. Наташа и Вольфи приезжают каждый уик-энд и привозят с собой друзей. И Флора вот приедет на воскресенье. Мне бы так хотелось на нее посмотреть.
– Ты точно знаешь? – переспросила Джорджия. – Она всегда меня подбадривает, и потребуется усилие, чтобы перед ней все выглядело наилучшим образом.
– Вольфи ею восхищается, – сказала Китти, – а Раннальдини утверждает, что у нее замечательный голос.
22
Между тем контрапунктом в этой трагикомедии было то, что Раннальдини пользовался преимуществами жаркого лета и развалом брака Джорджии и Гая, желая заполучить Флору. Вначале успеха не было. Ни одна из полных остроумия почтовых открыток, посылаемых отовсюду, не достигала цели. Флора просто ими не интересовалась. Она была влюблена в Бориса Левицки, все еще преподававшего в «Багли-холле», но выглядевшего после ухода жены невероятно худым и нечастным. В школе у нее была масса поклонников среди мальчишек. Ее страстно желал Маркус Кемпбелл-Блэк, слишком робкий и целиком ушедший в игру на пианино. А сама она предпочитала высокого блондина Вольфганга Раннальдини, капитана крикетной команды, который был годом ее старше. В план захвата Флоры входило поощрение дружбы с ней дочери Раннальдини. Наташа, чувствовавшая себя заброшенной из-за романа своей матери с продюсером звукозаписи, была даже благодарна, что Раннальдини проявил интерес к ее школьным делам, а однажды присутствовал на воскресном теннисном матче с ее участием, чего раньше никогда не случалось.
Наблюдая за тем, что доставляет ему удовольствие, она заметила, что он весь обращается во внимание, когда речь заходит о Флоре. Его интересует, как она выбирается из окна своей спальни, чтобы удрать в ночной клуб «Гезлайт», и как их воспитательница мисс Феген взволнована, когда Флора носится по дому на пари, и как Флора сдала устный экзамен по французскому.
– Экзаменатор спросил ее, что делает ее отец, каким способом добывает средства к существованию, и она по-французски ответила: «Мой отец умер». Тогда последовал вопрос, чем занимается мама. Флора сказала: «Моя мама тоже умерла», – и разразилась слезами. Экзаменатор не стал ее мучить и поставил «отлично». Это просто несправедливо. Она к тому же такая сексапильная, что все просто падают к ее ногам.
Включая самого Раннальдини, предложившего Флоре билеты на концерт в «Альберт-холле» в день Наташиного экзамена по музыке. Флора пришла в восхищение. Все что угодно, лишь бы вырваться из «Багли-холла», тем более если Раннальдини прислал за ней вертолет. Прибыв в «Альберт-холл», она обнаружила очередь за лишним билетиком, длинную, как коса, и, уж если следовать древней новелле женщины-писательницы, заплетавшуюся за угол здания.
Обычно Раннальдини долго оттягивал свой выход, и битком набитая аудитория уже начинала паниковать, появится ли он вообще. И когда он наконец выходил на публику, женщины разве что не вопили – они вздыхали, улыбались, аплодировали, кричали «браво» и приходили в экстаз от вида прекрасной спины Раннальдини, стоящего на роструме. Отливающая оловом ткань подчеркивала широкие мускулистые плечи под безукоризненно сидящим фраком. Великолепный загар рук контрастировал с отбеленными Китти манжетами с серебряными запонками, подаренными на сорокалетие Леонардом Бернстайном, чьими выступлениями, если б они не были чрезмерно эмоциональными, Раннальдини способен был восхищаться.
Берлиоз дирижировал обнаженной саблей, а Раннальдини – заново отточенной стрелой купидона. Флора была единственной женщиной в первом ряду, на которой не было блузки желто-лиловых цветов «Кетчитьюн» с надписью «Я ЛЮБЛЮ РАННАЛЬДИНИ». Едва он вступил на рострум, как Флора почувствовала дуновение около маэстро, белая гардения в его петлице запорхала мелодии в такт.
Программа была подобрана специально для Флоры: «Дон Жуан» Штрауса, а после его же «Четыре последние песни» в исполнении Гермионы. И каждый раз, когда он к ней поворачивался, приглашая к-вступлению палочкой Тосканини из слоновой кости, аудитория вперяла взоры в его надменный профиль.
Он так вольно обращался с партитурой, так мощно вторгался в нее, что именно после его интерпретаций она казалась наконец-то истинной. И все понимали: здесь ни убавить, ни прибавить.