— В каком смысле?
— Ты же нормальная заходила в УЗИ-кабинет. Оттуда вышла аж позеленевшая, — со вздохом отметил он. — Что ещё я должен думать?
Мне искренне хотелось заявить, что ему вообще в таком случае вредно думать. Мало ли, почему я вышла откуда-то позеленевшей, может быть, просто переутомилась или взвалила на себя лишнюю нагрузку! Я действительно отвратительно себя чувствовала; с того самого момента, как подумала, что с ребенком могло что — то случиться, даже места себе не находила.
— Я в больницу не вернусь, — упрямо промолвила я. — Со мной всё хорошо.
— Да? И потому ты продолжаешь себя наказывать?
Он наконец-то открыл машину, и я юркнула на пассажирское сидение и поспешила, как обычно, отвернуться в противоположную сторону. За те три дня, что мы прожили в одном
доме, я так старательно избегала любого возможного физического контакта, что Олег уже, казалось, к этому привык. Я могла прибегнуть к его помощи на улице, взять его за руку, когда кружилась голова, но не более того.
Наверное, Лавров объяснял это для себя отвращением, которое я могла к нему испытывать. Мне казалось, что на самом деле всё было намного хуже. Лучше б я испытывала к нему полноценную ненависть, а не это получувство, заставлявшее меня отгонять прочь любые сомнения относительно своих чувств к Олегу. Я не хотела вновь в него влюбляться. И не хотела просто так, легко и быстро, ему прощать.
А ещё мне в самом деле было очень плохо, и я подозревала, что такими темпами очень скоро загремлю в больницу. А оттуда я уже живой не выйду; почему-то от одной мысли о том, что могу оказаться на больничной койке, я едва не теряла сознание.
— Поехали отсюда, — попросила я.
— Посмотри на меня, пожалуйста, — вкрадчивый, мягкий голос Олега заставил меня вздрогнуть. — Почему тебе так плохо? Ты и так чувствовала себя не лучше всех на свете, когда переезжала ко мне в дом, а теперь всё больше походишь на призрака себя-прежней.
Я промолчала. Знала, что если начну говорить правду, то буду плакать, а плакать мне не хотелось. Это казалось непозволительной слабостью, и я не хотела открывать Олегу то, о чем он не имел никакого права даже догадываться. Пусть сам думает, что именно толкало меня в такое состояние.
— Если я тебе так противен, — в голосе Олега зазвенели гневные нотки, — то зачем ты вообще на всё это согласилась? Или ты настолько сумасшедшая, что ради счастья собственной матери готова вырыть могилу, лечь в неё и ещё и сама себя закопать, загрести землей сверху?
Я вздрогнула.
— Послушай, — не унимался Лавров. — Твоя мать не станет счастливее от того, что ты обречешь себя на вечные страдания. Если ты хочешь вернуться домой и я тебе настолько противен, то хорошо, давай мы соберем вещи, и ты переедешь обратно. Или можешь ничего не говорить матери, поселиться отдельно. Я сниму… Куплю тебе квартиру.
— Спасибо, не нужно.
— Стася, — в его голосе зазвенели приказные нотки. — Отомри наконец-то. Ты же испытываешь каике-то эмоции! Ты не можешь быть такой равнодушной. Тебе самой претит то, как ты себя ведешь. Почему ты решила, что должна пожертвовать собой ради чужого счастья?
Я медленно повернулась к нему.
— Я собой не жертвую.
— Да неужели?
Признавать, что он прав, не хотелось. Мне вообще меньше всего на свете хотелось воспринимать мнение Олега всерьез. Я, в конце концов, пыталась его возненавидеть.
— Тебя же трясет каждый раз, когда ты оказываешься рядом со мной, — промолвил он, явно с трудом сдерживая гнев. — Я не слепой, я это вижу. Ты не то что не выносишь этого ребенка, ты сама себя в могилу загонишь. Неужели так противно?
Если честно, то мне очень хотелось кивнуть. Сказать, что я в самом деле ненавижу его до такой степени, что даже в одной машине находиться не могу, не говоря уже о том, чтобы спать, зная, что его спальня всего в одной комнате от меня. Но это была бы ложь.
Я всё ещё злилась на Олега. Сильно злилась. Нам надо было поговорить искренне, и я считала, что сейчас — точно не самый подходящий момент, но знала, что дальше меня либо завезут в ненавистный старый дом, в котором всё дышало воспоминаниями об отце и Викки, либо отпустят, чтобы я вернулась под крыло к маме и разбила её сердце, либо уложат в больницу, где я успешно похороню себя раньше, чем в самом деле следует это делать.
— Нет, — прошептала я, буквально выталкивая из себя эту горькую, пугающую меня саму правду. — Мне не противно. Но я всё ещё тебе не доверяю. У меня нет ни единого доказательства того, что ты говоришь правду. А быть с мужчиной, который всё ещё мечтает о своей бывшей — последнее, чего бы я хотела. К тому же, — я закусила губу и заставила себя смотреть не на залитый солнцем куст возле больницы, а на Олега, — я не могу так просто простить тебе то, что ты даже на связь не вышел. Я никогда не пожелаю быть просто инкубатором. И никогда не смогу избавиться от ощущения, что именно для того ты меня и используешь.
Олег прикрыл глаза, как будто пытаясь переварить всё то, что я только что ему сказала, а потом тихо, внятно произнес:
— Я никогда не мечтал о Викки — никогда с того самого момента, когда мы расстались, — он явно пытался быть максимально убедительным. — Она умерла для меня как женщина, когда я узнал правду о нашем несуществующем ребенке.
Я вздрогнула. Вспоминать о той истории было больно не только ему, но и мне, хотя я в ней прямо не участвовала, да и тогда была ещё ребенком, уж точно не способным как-либо повлиять на ход событий.
— Почему я должна тебе верить? — спросила я. — Почему должна быть уверена в том, что ты, скажем, не решился на одну ночь ради мести?
— Потому что как иначе мы сможем всё-таки быть счастливыми?
— А если вообще не сможем?
— Тогда ты себя загробишь, — серьезно промолвил Олег. — Наталья Альбертовна уже сейчас говорит, что было бы неплохо положить тебя в больницу и понаблюдать за твоим состоянием. Физическим, да и моральным в том числе.
Я вновь решительно отвернулась.
— Об этом не идет и речи.
— В любом случае, — Олег вздохнул, — она говорила о том, что если я ничего не сделаю с твоим настроением, ухудшения состояния не избежать. Ты нормально не ешь, не спишь, судя по тому, что среди ночи бродила по дому…
Я искренне надеялась, что он не знал об этой маленькой вольности, которую я позволила себе исключительно потому, что больше не могла выдержать, не в силах была лежать в постели и смотреть в потолок. Ночью мне показалось, что Олег даже не проснулся, не услышал, как легонько хлопнула дверь моей спальни, а он, оказывается, всё видел.
— Я не хочу туда возвращаться, — наконец-то прошептала я. — Я не хочу ехать домой. Но в больницу я тем более не хочу.
— Может быть, — как-то совсем растерянно предложил Лавров, — поедем в какой-то парк? В кафе? Прогуляешься, тебе станет лучше? Раз уж ты не хочешь сидеть в четырех стенах.
Я подняла на него совершенно растерянный и измученный взгляд.
— Ты не понимаешь, — наконец-то выдавила из себя я мало-мальски приличное объяснение.
— Я не сейчас туда не хочу. Там всё дышит ею! Она повыбрасывала почти все вещи, которые принадлежали моей матери, перестроила всё под себя, сделала так, как она хотела. А ты там даже ничего не поменял! Не притронулся к тем жутким картинам, которые она в дом приволочила, пытаясь притвориться умной и разбирающейся в современном искусстве. Я не могу жить в этом храме любви и поклонения драгоценной Викки, неужели это так трудно осознать?!
Олег застыл.
— Где? — спросил он, как-то недоверчиво глядя на меня.
— В доме, который она перестроила под себя, — твердо произнесла я. — В доме, который она испортила, переделала под свой дурной вкус. Ты пытаешься запереть меня там, как в темнице, как будто не понимаешь, что мне в самом деле может быть больно!
Лавров рассмеялся. Тихо так, с облегчением, как будто мои слова были для него огромной неожиданностью и в тот же момент успокоили, подарили шанс наконец-то вдохнуть воздух полной грудью.