Сергей Каштелян родом из цирка, где он также много и бесконечно трудился.
О своих друзьях в цирке я уже говорила и еще хочу сказать: какая-то особая закваска у этих людей.
Еще у меня есть дружище — это Сергей Курепов. Акробат (верхний), блиставший на эстраде в неподражаемом номере «Неудачники», он много лет беззаветно служил эстраде. Человек умный, остроумный, очень хороший товарищ, сколько раз за все прошедшие годы в разных поездках он просто спасал людей от отчаяния своими шутками, никогда не падая духом и умея высмеять и себя, и других зло и весело. О нем чудесно пишет в своей книге «Почти серьезно» Юрий Никулин.
С. Курепов и сейчас продолжает оставаться собой. Ему уже семьдесят лет, он не работает, но гимнастикой продолжает заниматься, чтобы не потерять своей акробатической формы. Сергей Яковлевич на любой этаж может подняться по лестнице на руках. Мы ходим с ним на далекие прогулки, ходим на выставки в московских залах. Курепов хороший и добрый товарищ: он не только привезет нужную вам книгу или расскажет о ней, но, например, поедет в самую далекую больницу, если узнает о ком-нибудь, кто одиноко лежит там. Сергей Яковлевич собирает все фигурки, скульптуры на тему цирка. А кроме того, его страсть — колокола. Вот чудак! В доме Сергея Яковлевича висят колокола и колокольчики, и он часами может сидеть, наслаждаться их звоном.
Когда фронтовая бригада, чуть не плача каждый раз, влезала в крошечный автобус, давя друг друга и задыхаясь от пыли, Сергей Яковлевич произносил своим высоким, клоунски-пронзительным голосом:
— Опыт войны показал, что актеров можно возить только в душегубках! — Все начинали хохотать, и чихать, и рассаживаться друг на друге весело, как дети (это, кстати, тоже чисто актерская черта — способность к мгновенной смене душевного состояния).
Не по порядку
Когда рассказывают или вспоминают о Корнее Ивановиче Чуковском, то получается, что у каждого человека есть свой Чуковский. И такой он для всех разный и разнообразный, и кажется странным, что все вместе это один Корней Чуковский. Многие помнят, когда и как они встретились с ним (например, В. Берестов помнит день и час этого знакомства), а я не могу рассказать о нашей первой встрече с Корнеем Ивановичем, потому что я не помню, чтобы когда-нибудь я была с ним незнакома.
Вероятно, состоялось наше знакомство в то незабываемое время конца 20-х — начала 30-х годов, которые как-то слили тех, кто давно работал в искусстве, с теми, кто только что входил в него. Плеяда самых молодых поэтов, актеров, композиторов, художников сразу ворвалась в жизнь и была с удивлением и интересом встречена знаменитыми стариками (им тогда было лет по 40–50), которые много лет вершили судьбы искусства. Открывались и закрывались театры. На спектаклях, на премьерах возникали страстные споры, ссоры и чуть ли не драки. Спектакли 1-й студии МХАТа, студии 2-й, Вахтангов и «Турандот», старый Таиров с новыми постановками, театр «Семперантэ»[8] Быкова, студия Шаляпина и Мейерхольд, Мейерхольд, Мейерхольд. Каждый день новые имена, новые победы и поражения. Игорь Ильинский, Рубен Симонов, Николай Эрдман, Сергей Образцов, Матвей Блантер, Исаак Дунаевский, Кукрыниксы… Да разве можно всех перечислить?
Среди тех, кто проявлял всегда жадный интерес ко всему новому, — Михоэлс, Москвин, Толстой и, конечно, Корней Чуковский. Он умел и тогда быть нам ровесником, с которым можно дружить, которого не боишься, кому рассказываешь о своих иногда даже нелепых планах и выдумках.
Я встречалась с ним каждый раз, когда он бывал в Москве. Как-то больной Корней Иванович лежал у себя в номере гостиницы, я сидела у него. Потом пришел В. Шкловский. Говорили о новых московских и ленинградских премьерах. Шкловский рассказывал о кино, о котором он знал все на свете, я — о премьере «Головоногий человек» у Быкова в «Семперантэ». Корней Иванович говорил с сожалением: не видел, не решился пойти без билета.
— Корней Иванович, — говорю я, — вас же все знают. Где ни появитесь, все на вас только и смотрят.
— Смотрят, — объясняет Чуковский, — потому что я такой длинный.
Все мы признавались в своей застенчивости. Я сказала, что всегда сажусь в последний ряд, чтобы на меня не смотрели.
— А я, — сказал Шкловский, — когда сижу на заседании в первом ряду президиума, все время боюсь. Мне всегда кажется, что сейчас кто-то подойдет сзади, положит руку на плечо и спросит: «А ты что тут делаешь?»
Я тогда работала в Театре Дома печати и свои записи, наблюдения и разговоры с детьми рассказывала только товарищам по театру, за кулисами, и, разумеется, Корнею Ивановичу. Это были мои первые пробы рассказов о детях.
Попытки мои проникнуть в мир психологии ребенка, его интересов, понять его восприятие мира сблизили меня еще больше с Корнеем Ивановичем — детским поэтом. А он возил меня в библиотеки, школы, детские сады, туда, где сам должен был выступать, и я выступала вместе с ним. Он постоянно расспрашивал меня о детях, о моем общении с ними, записывал мои рассказы, удивляясь, почему актрису сатирического театра может интересовать психология ребенка, строй его души, особенности детской речи.
— Вам-то легко с детьми! — говорил Корней Иванович. — Вам-то никогда не будет больше 14 лет. Дети так неожиданно талантливы, что взрослый человек не может понять до конца всего богатства их чувств.
На вечере-юбилее 50-летия Детгиза Корней Иванович в своем выступлении рассказал, как один известный поэт вступил в соревнование с малышом, включив его строчки «Пусть всегда будет солнце» в свою песню.
И что же? Песня облетела весь мир, но все пели только те четыре строчки, которые сочинил ребенок.
Я вспоминаю о встречах и разговорах наших не по порядку, а так, как они приходят мне на память.
Когда я как-то сообщила Корнею Ивановичу, что пишу сейчас стихи «в соавторстве» с четырехлетним мальчиком, он был в восторге и заставлял меня читать каждое новое стихотворение. И я читала.
Бывая в Переделкине, я непременно проходила по аллее мимо дома Чуковского, надеясь, что вдруг он встретится мне на прогулке или выйдет из дома. Так я шла однажды мимо калитки и вдруг увидела Корнея Ивановича, который посмотрел на меня и закричал:
— Риночка! Идите сюда скорее! — Я скорее вошла в калитку, он взял меня за руку и с очень довольным видом повел к дому.
— Анечка, вы свободны! — закричал он. — Вот Рина приехала, она и вымоет мне голову. — Потом строго спросил: — Вы умеете мыть голову?
— Еще бы, — ответила я. — Это моя специальность.
Мы быстро вошли в дом, Корней Иванович влетел в ванную комнату. Пока я осматривалась, как бы мне поудобнее усадить его перед умывальником на скамейку, как в парихмахерской, он уже снял курточку, и не успела я ничего сказать, как Корней Иванович бухнулся на колени перед ванной на пол, согнулся в три погибели так, что голова его оказалась под краном. Я схватила большой кусок мыла, пустила теплую воду и стала мылить, взбивая пенной шапкой его седые, густые, мягкие, как у ребенка, волосы. Пена попадала ему в глаза, я мыла лицо, уши, нос, как ребенку, а он все терпел, как настоящий ребенок.