Читать интересную книгу Улпан ее имя - Габит Мусрепов

Улпан молчала, и тогда взорвалась Жауке, она по-прежнему закрывала собой входную дверь в большой дом.

– Что ты?.. – закричала она. – Что стелешься перед ней?! Мы с тобой могли тесниться вдвоем в маленькой комнатке? А сейчас ты воображаешь, что одной комнаты для нее – для одной будет недостаточно?!

Один раз Улпан должна была сказать и сказала:

– Подлая ты тварь… Ты думаешь, ты добилась своего? Подожди! Все унижения, которые я испытала от тебя, ты еще почувствуешь на своей шкуре! Ты на тот свет не уйдешь, пока не заплатишь за все сполна… Будьте вы прокляты! Сибаны отомстят вам за меня, за Улпан, жену Есенея!

Не драться же было с Жауке, и Улпан прошла в гостевой особняк. В прихожей между двумя комнатами, расположенными по образцу хоржуна, валялось множество сапог, головки у них были потерты стременами.

В большой комнате человек пятнадцать резались в карты.

– Когда у них семнадцать очков, русские не берут карту… Говорят – казна…

– А я русский, что ли?

– Ты не русский и не казах, а – собака!

– Но я хоть не вор, как ты, из тюрьмы не сбегал!

– Ты?.. Ты сам грязная свинья, такую свинью в тюрьме надо сгноить!

Таких гостей этот дом еще не видел.

Те, что заметили Улпан, начали перемигиваться, переговариваться…

– О, смотри!.. Нам скучно не будет…

– Дай бог, дай бог…

– Не пропадем…

Дамели провела Улпан в маленькую боковую комнату. Там стояла ее кровать и сложена была постель Бижикен. стояло французское трюмо – среднее зеркало, самое большое было разбито, похоже – камнем ударили, не могли так разбить при переноске. Зеркало еще год почти назад Улпан подарила Жауке, ей самой – не для кого было больше и незачем всматриваться в свое отражение… Теперь зеркало к ней вернулось…

Она тяжело опустилась, подложила под локоть подушку.

– Чай у тебя есть, Дамели?

– Есть, айналайн, как не быть… Чай они пили вдвоем.

– Твоя Зейнет – хорошо живет? – спросила Улпан. – Ты довольна своим зятем?

– Очень довольна, Улпанжан, – ответила Дамели. – Работящий джигит оказался, заботливый. Ему и сенокосилка послушна, и жнейка… И он не только водить их умеет… У кого сломалось, сразу бегут к нашему Тасгамбеку. Знают, он починит!

– А с тобой он как?

– Улыбается… Говорит: «Апа, я в тебя пошел, минуты без дела не могу просидеть». А внуки… Одного возьмешь за руки, другой плачет, того приласкаешь, этот начинает…

– И пусть всегда так будет у тебя, Дамели…

После чая Улпан сходила на могилу Бижикен, в одиночестве посидела в мазаре. Конечно, теперь-то ясно – когда она ездила в аул к Торсану, кто-то рассказал девочке про Жауке, что муж продолжает с ней встречаться, хоть в жены и не взял… Но почему она таилась от матери? Разве Улпан не сумела бы успокоить ее, утешить?.. Когда-то она принесла в комнату к Есенею годовалую Бижикен. А он даже не мог подержать ее на руках. Попросил: «Акнар, унеси ее…» Он мог только вести отсчет, сколько ей исполнилось – один год, один месяц и один день… два года, два месяца и два дня… Он прислушивался – сегодня Бижикен плакала два раза и смеялась пять раз…

Дома Улпан, хоть и рано было, легла в постель. Ее знобило… Она попросила Дамели, которая собралась к себе:

– Дамели-апа, ты пошли кого-нибудь за Шынар. Пусть придет ко мне, пораньше придет – до восхода солнца…

– Хорошо, айналайн, пошлю…

Длинная цепь подлостей Торсана замкнулась здесь, в этой комнатке, куда ее переселили из собственного дома, где она хорошо ли, плохо ли – прожила жизнь. Казалось бы, пустяк – коляска для поездки в Кзыл-Жар, но началось с коляски… А наверное – раньше, только Торсан прятал свое лицо. А теперь решил – больше незачем. Табуны из Каршыгалы перегнал на земли шайкозов, и табун ее родителей с ними. И у табунщиков забрал лошадей, до единой! Понятно и то, почему он и Жауке поторопились в Суат-коль с осеннего становища. Надо было занять дом, а Улпан, переселив ее сюда, превратить в жалкую приживалку, у которой и права на свое слово нет!

Нет, нет, нет, нет… Я – Улпан! Стоит мне кликнуть клич, и сибанские джигиты вскочат на коней! Торсан на всю жизнь забыл бы дорогу в усадьбу Есенея! Но он же в своей подлости ни перед чем не остановится… Прогнать его – и он лучших людей сибанов на протяжении дня сошлет в край собачьих упряжек. Мало ли у него друзей среди чиновников – вон и сегодня полон дом, едят, пьют и уедут с богатыми подарками…

Я бы, продолжала Улпан горькие размышления, согласилась поселиться на самом краю аула, в самой черной залатанной юрте… Но неужели я должна буду проходить мимо своих домов с закрытыми глазами? Когда пойду на кладбище… И даже не в этом главное! Я не смогу переносить взгляды жалости… взгляды сочувствия. А разве выдержит сердце – каждый раз слушать колокольцы под дугой, когда станут проезжать мимо?

Неотступные мысли опутывали ее, как неистребимый вьюнок опутывает стройную белую березу. Не только горестные – перед нею проходили и те дни, когда она была счастлива, когда сородичи Есенея в один голос твердили: пусть воздастся Акнар за добро, которое она для нас сделала.

Воздалось…

Какой мерой измерить мучения, выпавшие на ее долю? Она теперь, как никогда раньше, понимала Есенея. Прикованный к постели тяжкой своей болезнью, уверенный, что никогда больше не поднимется, Есеней однажды сказал ей: «Акнар… Сколько мук тебе досталось… И все из-за меня! А мне чего ждать? Тянуть вот такую собачью жизнь? Открой сундук. Там шкатулка позолоченная, достань маленький флакон, запечатанный. Дай мне… Лучше сразу – залить нору, в которой меня терзают мои муки».

Улпан достала флакон, похожий на маленькую тыковку, подержала в руках, рассматривая. «Яд?» – спросила она. «Да, купил когда-то у джунгарского купца, лошадь отдал. Думал – пригодится, если на войне возникнет опасность попасть в руки к врагам». – «Но такой опасности нет», – ответила ему Улпан и тыковку унесла с собой.

В другой раз он глазами показал на свой кожаный пояс с кистями, который висел на стене. «Акнар, тебе не жаль меня? Возьми лучше вон тот кинжал с позолоченной рукояткой, дай мне. У меня еще хватит сил, самому…»

Кинжал она тоже унесла, и кинжал, и тыковку хранила в своей комнате. Теперь я его понимаю, думала она, я понимаю, что была безжалостной, ведь может наступить такое время, когда жить нельзя.

Она встала, вынула из шкатулки тыковку, а кинжал – из ножен, и снова легла. Что может она пожалеть из того, что оставит? Я ничего не оставляю. Рукоятка кинжала холодила ладонь, будто она к камню прикоснулась в мазаре Есенея. Прозрачная – из синего хрусталя – тыковка согрелась в руке, как согревалась когда-то рука маленькой Бижикен.

Улпан отложила яд, снова взяла кинжал. Подержала. Сунула обратно под подушку. Подождать Шынар? Но они простились в тот вечер, когда – в последний раз – купались в осеннем озере и ночевали в открытой степи. Шынар начнет говорить то же, что она сама говорила Есенею…

Несколько слов на прощание

Осенью 1928 года меня ждала Кзыл-Орда, тогдашняя столица Казахстана. Меня переводили туда на работу. А перед тем, как обосноваться на новом месте, я побывал дома. Наши проводили лето на берегах озера Кожабай, памятного мне с детства, и хорошо было побездельничать, покупаться, попить кумыса, терпкого, каким он бывает поздним летом. Но все на свете кончается, и настало время ехать. Мой старший брат, аульный учитель Хамит повез меня на станцию – в Лебяжье.

Дорога вела мимо кладбища, где сибаны издавна хоронили сородичей, со всех десяти аулов.

– Смотри… – сказал мне Хамит.

Уезжали мы в пятницу, и в этот день поклониться усопшим и почтить их память пришли старики. Слепой Исахмет, он носил звание «кари», кари – это человек, который наизусть может прочесть коран, весь, строка за строкой, суру за сурой. С ним был кузнец Тайжан, которого вся наша детвора любила за бесконечную доброту и постоянную готовность откликнуться на мальчишеские наши беды. Возле могилы сидели и еще аксакалы – Наргожа и Сулеймен, самый младший сын Иманалы.

Когда мы подъехали, Исахмет-кари читал молитву. А сидели они возле могилы, надгробием служил большой белый камень, поблескивали многочисленные вкрапления, должно быть, кварцевые. Мы с Хамитом спешились, подошли – я хотел поздороваться и попрощаться со стариками.

Кари Исахмет был знатоком корана. Он хорошо разбирался в родословной казахов и говорил о давних событиях так, будто все это случилось вчера или позавчера… Но он чутко прислушивался и к тому, что происходит сегодня, и его суждения были меткими, а советы дельными. При том, что его называли – кари, он не был истовым богомолом, каким, к примеру, кончил свои дни Иманалы.

Кончив молитву, Исахмет обратился ко мне:

– Габит… А ты знаешь, чья это могила?

– Знаю, – сказал я. – А если бы не знал, то прочел бы надпись на камне. Улпан… Наша общая мать Улпан.