убитым, а эти двое в свою очередь начали всматриваться в прохожего, завороженного видом трупа.
— Интересуетесь? — обратился к нему поручик. — А мы вас-то и ищем, товарищ Усов. — И поручик сунул руку в карман. — Ведь это он, это же и есть тот самый товарищ Усов, — подчеркивая последние слова, как бы иронизируя, объяснял поручик прапорщику свое поведение.
— Да, верно! Это он. — Глядя исподлобья, хмельной прапорщик тоже опустил руку в карман шинели.
Прохожий очнулся, увидел офицеров.
— Ах, вот как! — промолвил он.
Теперь его взгляд был устремлен на глубокие карманы офицерских шинелей. Там что-то шевелилось. Глядя в эту точку, прохожий отступил назад — теперь он стоял спиной к мертвому телу — и при этом толкнул ногою голову убитого. Голова откинулась, как будто мертвый отвернулся.
— Нет, дальше не пойдете, — тонким голосом почти взвизгнул поручик.
И поручик и прапорщик уже вынимали что-то из своих карманов.
Да, было совершенно очевидно, что прохожему дальше не уйти. Это стало понятно даже мальчику, присутствия которого не постеснялись убийцы.
Зато юное сердце стало богаче знанием, ненавистью и любовью.
КРАСИКОВ
Хотя за Красиковым и не признавалось особых талантов, все же Красиков считался в редакции искусным репортером.
Тут его легкомысленность даже помогала делу. Резвость, непритязательность в сочетании с острым чутьем к запахам жизни служат иным журналистам, пожалуй, даже лучше, чем требовательный вкус или глубокомыслие.
Разобраться в интрижке, вникнуть в какое-нибудь «дело с душком» никто не мог лучше Красикова. Он сразу определял следствие и причины, видел, как он выражался, «схему происшествия», и ему оставалось только олицетворить порок и добродетель — это поставить направо, то налево. Лучше других он предвидел, какой материал назавтра приобретет актуальность, и никогда не зевал.
Однако, когда начались события на финляндской границе, не он, не Красиков, был направлен редакцией на фронт, и это, вероятно, по-своему обеспокоило Красикова. Случалось, он теперь отвечал невпопад, не всегда совпадали цвета его носков и галстуков, не всегда галстуки были вывязаны с прежним шиком.
Опасения Красикова оправдались: в один прекрасный день его вызвали в военкомат — и он был мобилизован на общих основаниях.
Его видели перед отъездом. Жалко было смотреть на его неестественную улыбку…
Через месяц пришло письмо с фронта, письмо от Красикова. Все бросились к этому письму, потому что многим еще меньше повезло, чем Красикову… А так хотелось в те дни быть на фронте!
Интерес к письму Красикова подогревался еще тем, что накануне буфетчица тетя Ксюша пролила слезу над письмом своего племянника, полученным оттуда же, с финляндской границы, из действующей армии.
Мы заставили тетю Ксюшу прочитать письмо от племянника. По словам Ксюши, это был славный, честный парень, «не способный отказаться от общественной нагрузки», стахановец и агитатор. Тем более странным и неожиданным показалось нам то, что племянник писал своей тетке:
«…уже сколько дней сидим мы в яме, не можем согреться, думаю, что отсюда никто из нас больше не выйдет. Прошу тебя, тетя Ксюша, ты, как самая старшая, возьми пока мое имущество под надзор. Завещаю тебе в случае чего мой велосипед отдать моему товарищу Феде Рыбакову, там починка небольшая. Синий костюм и макинтош перешей твоему Алешке, а зимнее пальто возьми себе…»
Удивительное ли дело, что, читая такое письмо, Ксюша пролила слезу. Мы осудили столь откровенное проявление человеческой слабости — не у Ксюши, а у ее племянника.
И вот письмо Красикова. Совсем другой тон, другие слова. Красиков писал так, как будто давал отчетную корреспонденцию о юбилейном торжестве, довольный тем, что задание выполняет именно он, а не кто-нибудь другой из сотрудников редакции.
И это нам понравилось.
— Ай да Красиков! Вот тебе и Жоржик! — говорили сотрудники. — А ведь он на одном из самых опасных направлений.
Не удержались — показали письмо Ксюше, как бы в укор ее племяннику. Ксюша промолчала, но многие заметили, как судорожно и горько сложились ее губы, дрогнула щека.
Фронтовое письмо Красикова поместили в нашей редакционной стенной газете «На острие пера».
На другой день в газете «Красная звезда» был опубликован первый список героев войны с белофиннами.
Одним из первых в списке стоял Ксюшин племянник.
Подробностей его подвига мы не знали, но все задумались, а кое-кто стал особенно ласково заговаривать с Ксюшей и угощать ее то пирожком, то яблочком из буфета.
— Да, поторопились с характеристиками, — сказал Володя Савицкий из отдела информации.
Он, конечно, имел в виду не ту характеристику, какую мы выслали из газеты Красикову по его же просьбе, приложенной к его письму… Но, правду сказать, поторопились мы и с этим.
Сначала не все понимали, чем вызвана такая настойчивая просьба бравого Красикова, зачем ему нужна на фронте характеристика и справка о его стаже газетчика. «Зачем бы это ему?» — удивлялись сначала мы. Но Красиков вскоре делом ответил на этот вопрос. Здесь пренебрегли им, поостереглись послать его корреспондентом. Так вот же! Уже в следующем письме Красиков сообщил нам, что, по великим его заслугам, он зачислен в армейскую печать.
Ну что же, справедливости ради надо добавить, что корреспонденции Красикова, как всегда, не были лишены живости.
ПРАВДА-МАТКА
Ее муж погиб на фронте.
Отряд попал в ловушку, но кое-кто из отряда успел уйти. Рассказывали, что мужа Маруси видели в последнюю минуту: потеряв очки, он близоруко, беспомощно ползал по снегу между кустами и соснами, с которых стреляли финские снайперы… Некоторые считали, что он попал в плен.
В учреждении, где Маруся надеялась узнать о судьбе мужа, она с болью и надеждой высказала мысль, которая, вероятно, не оставляла ее:
— Мне говорили, что он мог попасть в плен.
— Ну что вы! — доброжелательно возразили ей. — Вы плохо знаете своего мужа. Нет, он не сдался бы белофиннам. Нет, нет, это — нет!
Слова эти были сказаны таким тоном, так непоколебимо и назидательно, как будто здесь все обстоятельства хорошо известны и для разнотолков нет места.
И теперь вдова почувствовала всю меру отчаяния и горя.
ВЫСОКОЕ МНЕНИЕ
В дверях аптеки стоял человек и открывал перед посетителями двери в расчете на подаяние.
Забытая и печальная картина.
Добровольный швейцар был необыкновенной внешности: рослый, крупный, с важным лицом, с длинными рыжими волосами, в глухом рыжем пальто, на которое ложилась желтая борода. Если его благодарили монетой, он принимал ее, ничего не давали — он не обижался, и все равно широко распахивал двери.
— Пожалуйста, проходите, — говорил он важно и не без удовольствия.
Удовольствие, конечно, странное…
Прошли мимо него двое молодых людей, оглянулись, один сказал:
— Наверно, поп или художник.
— Нет, — возразил другой, — никак не художник.