погреб. Сырые, порожние, ароматные бочки поднимались стеною под потолок. Столы, составленные посреди помещения, были накрыты госпитальными простынями, уставлены плошками, чашками, котелками, освещены лампами, собранными со всего фронта; и бойцы у этих столов, слушая речь врача Сермяжкиной, уполномоченной среди жен начсостава, сидели, как трезвые мужики на чужой свадьбе. Не так уж много было здесь женщин, подопечных милой, ласковой Анне Адамовне Сермяжкиной.
Движение и веселье начались немного позже, после речи Сермяжкиной, когда с переднего края, из госпиталя и штаба пришло еще несколько запоздавших девушек. Хлебнув из плошек анапского рислинга, все поспешили начать танцы.
Время от времени у дверей слышался выкрик дежурного:
— Старшина Ларина! На выход!
Время от времени близкий разрыв снаряда, его толчок вытряхивал из невидимых щелей песок и комья земли.
«Богиня, — весело повторял про себя Постоев, настраивая свою балалайку и уже поглядывая с той искоркой в глазах, какая свойственна всем балалаечникам. — Богиня». Видимо, это словечко ему очень понравилось.
По глиняному, утоптанному полу шуршали десятки ног.
Вальс-бостон был объявлен первым, и в первом же танце мы увидели Любу Сахно.
— Вот она! — восторженно выкрикнул Постоев.
Его балалайка удивительно приспособилась к ритму театрально-медлительных, важных шагов бостона. Танец вел гармонист Гладченко из комендантского взвода. В стороне стоял Вася Птенцов и тоже не сводил глаз с Любы.
— Вот она! — повторял Постоев. — Это же надо видеть… Богиня Рафаэля!
Невысокая девушка, стриженная, как мальчик, с острым небольшим носиком на миловидном, несколько огрубелом лице, широко шагала, подталкиваемая партнером. Она только что сняла ватные штаны и надела крепдешиновое платье. В широком ее шаге чувствовалась привычка много и долго ходить — и ходить не одной, не гуляючи, а с теми, за кем нужно поспевать.
Легкая крепдешиновая юбка силой движения отбрасывалась и вилась, взлетала, обнажая сапожок, и вот тут-то вдруг мелькнула засунутая за голенище деревянная ложка…
Я вспомнил все это вчера, рассматривая полузабытый фронтовой альбом зарисовок моего друга художника.
…Легкая юбочка вьется, взлетает, обнажая сапожок с ложкою, засунутой за голенище. Хороший рисунок! В нем есть все — и война, и чувство художника.
ПЛОТИНА
Не всякая птица долетит до середины Днепра.
Н. Гоголь
В первых числах августа мы забетонировали верхний блок семнадцатого быка и этим значительно опередили бетонщиков левого берега. До последних минут мы работали как бы в огромном деревянном ящике, куда ковши длинноруких дерриков один за другим вываливали бетонную массу, а мы разгребали ее и утаптывали. Неожиданно для себя мы появились над верхним краем опалубки, взойдя на дымящемся бетоне, как на хлебной опаре. Еще несколько минут тому назад мы видели над собою только голубое небо, и теперь сразу из голубого день обратился в желтый — преобладающий цвет широких берегов Днепра и самой реки, запруженной вверх по течению строительным лесом.
Невдалеке мы увидели могучий профиль той части плотины, которая шла к нам на соединение с левого берега. Круто обрезанный с водонапорной стороны, в лесах неубранной опалубки, бетонный бык плотины возвышался перед нами, как носовая часть дредноута, приготовленного к спуску со стапелей. В июле на работах правобережной секции мы могли увидеть только отдаленные фигурки людей, снующие туда и сюда, а сейчас я увидел там, на приблизившейся полудуге плотины, моего земляка Потылицу. Мне даже казалось, что я вижу его чиряк на скуле и морщину на переносице.
Края сближающихся секций обрывались к осушенному дну Днепра, в котлован, выстланный гранитом. Сюда, видимо, протянулась полоса тех же гранитов, из которых состояли пороги, а вниз по течению — древняя запорожская Хортица.
Где-то там, под нами, внизу, шумели и взвизгивали сильные струи воды. Струи, пущенные из брандспойтов, вымывали гранитные морщины породы перед тем, как заливать их первым слоем бетона. Вода вымывала остатки земли, щебенку. Струя взвизгивала, как пойманное животное. Там, на дне ущелья, было уже темно, а вокруг сияло солнце.
Всматриваясь в зияющую пустоту между двумя секциями, я начал ощущать ее как бы уже заполненной. Четыре еще не выращенных быка вошли в мое сознание массою, как в клетку — слоны.
Так, замечтавшись, я стоял на высоте семидесяти метров над котлованом с лопатою в руках…
— Бетонщик, бережись! Эй ты, лядащий! — хором окликнули меня рабочие; десятитонная бадья пронеслась надо мною, остановилась и закачалась.
Отмыкая днище, рабочие по кличке Китаец и Калаган вцепились в бадью, как кошки.
— Эй ты, лядащий! — повторил за спиною голос десятника. — Чого уперся? Надо робыть.
Из отомкнутой бадьи-ковша вывалилась зеленовато-серая масса бетона. Неслась на нас следующая бадья. Мы разгребали лопатами и утаптывали сапогами последний, верхний слой быка.
И в эту ночь мне приснился первый сон о бетоне.
…Над страною встала, как радуга, бетонная дуга, потрескивая от собственной тяжести…
Глаза испуганно раскрылись. Надо мною было теплое темное небо, падал легкий дождик. Я перетащился сюда, в кусты, среди ночи, спасаясь от барачных клопов.
Шуршал дождик, а дальше, по всему Днепрострою, и сейчас, среди ночи, хлопало и стреляло, взвизгивало и скрежетало: и в котловане, и в шлюзах, и на Хортице взрывали гранит, разгружались вагоны и бетонные бадьи. Я опять заснул, а когда проснулся, солнце стояло на привычной утренней высоте, еще не грея.
Все, что мне снилось этой ночью — мощные объемы, геометрические линии, голоса товарищей по работе, — все сразу забылось, кроме одного образа: могучей дуги плотины, которую мы выполняем.
Глубокой осенью, когда выпадает первый снег, над нами повиснет последняя бадья. Раскачиваясь, как на весах стрелка, она отметит равновесие между двумя смыкающимися полупролетами.
Передо мною, лицом к лицу, будет стоять Потылица, закончивший разгребать бетон, переводящий дух. В последний раз, отваливая днище бадьи, Китаец и Калаган изогнутся, как кошки, передавая движению замков свои усилия. Из размыкающихся створок бадьи вывалится замес.
И опять, разгребая бетон, моя лопата ударит о лопату Потылицы. Мы остановимся, взглянем друг на друга и, наверно, ухмыльнемся один другому. Я шагну к товарищу и краем своей лопаты с его лопаты счищу бетон… Десятник Демушниченко скажет: «От выдно, шо колы шлы на Днипрострой, то одним лаптем пользувались. Разгортай! От-то лядащий…»
Вот как уложим мы последнюю бадью, последние полтора куба из тысячных кубов плотины…
Когда-нибудь позже, года через два, я пройду по плотине от берега до берега, как по улице. Я постараюсь найти то место, где был утоптан последний замес бетона.
Как все видоизменилось! Ничего не понимаю!
С ровным широким шумом, переваливаясь через порог плотины, Днепр уходит к гранитам Хортицы. По эту сторону, вниз по течению, вдоль плотины пенится сорок семь водопадов. Днепр