Прикосновение к человеку
РАССКАЗЫ И ЗАПИСКИ
КНИГА ЮНОСТИ
В то время мы были гимназистами.
В седьмом классе наступила пора чувствовать и защищать свое достоинство; и я демонстративно дружил с Борей Петером и со Стивкой Локотковым, очень разными, но равно знаменитыми мальчиками в классе.
Очень разными были Боря и Стивка. И разной была наша дружба. Разными были мои узнавания и постижения в этих разных семьях.
Боря Петер был из богатой семьи веселого домовладельца.
Нередко, когда я приходил к Боре, у них пахло семейным скандальчиком. На глазах у гостя-гимназиста мама зашнуровывала корсет и крикливо бранилась с папой, выбрасывая из круглых коробок чулки, шелка, ленты в поисках любимого черного домино, узкой кружевной маски, тонко пахнущей духами. Мама собиралась в маскарад и с минуты на минуту ждала какого-то поручика. Папа — сам по себе — тоже собирался куда-то. Он примерял перед зеркалом котелки, приглаживал черные усики, весело блестел глазами и беззлобно отшучивался. Должен признаться, мне этот папа нравился больше мамы, вероятно, как раз потому, что Боря своей изысканной внешностью смахивал на красавицу маму. Боря легко справлялся с иностранными языками и математикой.
А Стивка Локотков, плебейский подросток из портового района, сын железнодорожника, с младших классов славился иными достоинствами: знал, как сделать стреляющего воздушного змея, как окурок переделать в целую папиросу, как словчить и остаться на второй сеанс в пятикопеечном иллюзионе «Аполло». Он умел нырять «с булканьем», и если уж соглашался играть в футбол за классную команду, то будьте уверены — гол забьет. А главное, за что бы он ни брался, все облекалось какой-то особенной мужественной романтичностью, может быть, именно потому, что он был портовый: отец работал на «кукушке», паровозике, который бегал по портовой эстакаде, осыпанной зерновой пылью, и в нескольких шагах от их казенной квартирки с маленькими окнами гремели огромные лебедки и возвышались черно-смолистые борта грузовых пароходов, а на крыше у них, у Локотковых, стояла голубятня. Дядька его, Павел Васильевич, перевозил на ялике с Платоновского мола купальщиков на пляж.
Недаром так охотно описывают наш город. Почему бы это? Не потому ли, что, несмотря на обширность и многолюдность, всюду на его улицах чувствуется обаяние природы, природы Черноморья. То вдруг повеет морским ветерком, то пахнет степью, дымком и зреющими помидорами, и тут же прямо на тротуарах, выложенных синими плитами итальянской лавы, ходят куры. Толстые женщины торгуют каштанами и орешками с жаровен, арбузами, абрикосами, свежей рыбой. Все это среди развязного, неудержимо бойкого уличного говора, под звонки трамвая, и все в тени платанов, под сияющим небом. А море! То тут, то там в ровной перспективе улицы, в ее дали, и без того полной игрою красочных пятен, вдруг сверкнет еще и эта восхитительная синева.
Так вот и жили мы в этом большом, красивом городе, издавна прославленном своею любовью к музыке, к архитектуре, к поэзии, бегали мы, мальчуганы, в гимназию, но это не мешало нам любить волю, парус и мяч, понимать в этом толк, и никогда не чувствовали себя сдавленными камнем, оглушенными шумом, обделенными теплом, солнцем. И, наверно, эта близость к морю, к степи, к солнцу воспитывала нас не меньше родительских наставлений и книг, открывала наши души для всего красивого и доброго.
Я так думаю и теперь: нас воспитывали счастливая наследственность и драматизм эпохи. И думаю, каждый из нас должен благодарить за это свою молодость не меньше, чем за счастливые встречи с хорошей книгой, с достойным человеком, за то, что наша юность сплелась с необыкновенными впечатлениями первых лет революции.
Благодарю судьбу и за то, что она свела меня с Борей Петером и со Стивкой Локотковым: дружба с этими мальчиками привела за собою многое другое.
После Октябрьской революции многое изменилось в нашей ученической жизни. Многое менялось у нас на глазах в наших семьях, у наших знакомых, по всему городу. Переменам не было конца, и все ощущалось нами, подростками, как шествие жизни, чудесное шествие, преисполненное и радостных и радостно-жутких картин, к еще более радостному, совсем счастливому, справедливейшему миру. Ведь что ни говори, а молодым душам очень свойственно желание правды и справедливости.
Все, все вокруг обещало эти перемены.
Для кого это делалось?
Для нас.
Кто должен помогать этому?
Кто же, если не мы сами.
И в нас все было готово отозваться на любой призыв к той лучшей жизни, потому что шествие к ней мощно, неудержимо и прекрасно.
Устрашающие усилия классных надзирателей сохранить какой бы то ни было порядок не могли остановить ощущение нового; каждый день приносил неожиданности, и вот, помнится, так же вдруг в классе стало известно, что мой товарищ и сосед по парте веснушчатый Стивка Локотков потому не приходит на уроки, что он революционер, большевик. Я скучал без Стивки, хотя, должен признаться, всегда его немножко побаивался. Мне не терпелось узнать, что все это значит. Очень интересно — стать революционером! Сын домовладельца, Боря Петер, подсевший ко мне вместо Стивки, оказался гораздо осведомленнее, он объяснил мне значение слов: «подпольщик», «конспиратор», «пропагандист», «социал-революционер», «большевик»…
Перешептыванья на уроках французского языка или стереометрии почти совсем оттеснили наше увлечение стихами о Прекрасной Даме, ежедневные взаимные стихотворные посвящения в духе Языкова или Дениса Давыдова.
Очаровательное время первых прикосновений поэзии! В свои шестнадцать лет Боря был прекрасным поэтом. Но он не сразу открылся мне. У него тоже были тайны, другие, не такие, как у Стивки, но их заманчивость оказалась не меньшей, не слабее той романтичности, что окружала Стивку…
Всегда благожелательный, веселый, Боря стал держаться как-то странно-рассеянно, даже замкнуто. Однажды, когда я старался изложить перед ним по возможности стройно свое особенное понимание анархизма, что, мне казалось, отвечало моим политическим вкусам, Боря остановил меня:
— Ну хорошо, пусть будет так! Каждый станет жить по своему вкусу. Непонятно только, как это тогда один не будет мешать другому.
— А зачем мешать: ты хочешь держать голубей — держи голубей, а другой собаку. Ты больше любишь кататься под парусом — катайся под парусом, а другой хочет иметь моторку. Высшая правда жизни в тебе самом, ею руководись!
— У тебя все основано на частной собственности. Это
![Электронная Библиотека [Русские Книги] 📚 Читать На КулЛиб](https://cdn.coollib.biz/s20/3/8/0/9/2/4/380924.jpg)