избежал смерти. Что же со мной не так, неужели я и правда заколдован?».
– Отец распорядился найти родственников всех, кто погиб. Будь они турками, болгарами или сербами – все получат достойную награду за своих бесстрашных сыновей.
– Это будет справедливо, – согласился я.
– Позаботившись о мертвых, следует подумать и о живых, – сказал Мехмед. – Омара я уже возвел в ранг бостанджи-баши, отныне он будет командовать всем янычарским гарнизоном в столице.
Мехмед ухмыльнулся:
– Как видишь, без награды остался лишь ты. Выбирай себе любую, а я сделаю так, чтобы твое желание немедленно воплотилось в жизнь.
Стисну зубы, я приподнялся на подушках – каждая мышца в моем теле ныла и стонала, а раненое бедро пульсировало жгучей болью.
– Перед нашей поездкой в Эдирне ты обещал мне свободу, – напомнил я. – Позволь, я вновь повторю свою просьбу.
Улыбка мгновенно сползла с лица Мехмеда. Было видно, что он недоволен этой просьбой и вдвойне удручен тем, что так опрометчиво пообещал исполнить любое мое пожелание.
– Ты просишь у меня свободы, – сказал он, рассматривая свои сафьяновые сапоги, – но ведь она же была у тебя в руках. Ты мог и не возвращаться во дворец, мог сбежать, но все равно вернулся. Почему?
Правда оказалась бы не столь приятна для ушей принца, поэтому я выдавал ее по крупицам, аккуратно взвешивая каждое слово.
– Я обязан тебе слишком многим. Ты относился ко мне как к другу, и я знал, что однажды ты сам отпустишь меня.
– Зачем мне это нужно? – пожал плечами принц. – Едва я отпущу тебя, и ты непременно сбежишь к себе в Морею, или того хуже – к Хуньяди.
– Как я уже говорил, свобода – это право выбора. После смерти Владислава, за которого я отвечал своей жизнью, венгры уже не примут меня к себе, да и с моими собратьями-греками тоже не все так просто… А твоему обучению я отдал слишком много сил и времени, чтобы бросать все на полпути. До тех пор, пока у меня есть шанс сделать из тебя достойного правителя я буду рядом.
Мехмед задумался. Годами выработанная осторожность и подозрительность часто брали верх в его противоречивой натуре. Тогда я решил найти более убедительный довод:
– Даровав мне свободу, ты, ровным счетом ничего не потеряешь. В конце концов, разве кто-нибудь позволит мне покинуть дворец и Эдирне без твоего ведома?
Этот аргумент был воспринят принцем гораздо лучше.
– Я поразмыслю над твоими словами, но уже после похода на венгров. – Мехмед встал и подошел к окну – солнце уходило за горизонт, и сумерки медленно наползали на вечно беспокойную столицу османов.
* * *
25 сентября 1448 года
Подготовка к предстоящему походу против Яноша Хуньяди шла полным ходом.
Войска со всех концов империи стекались в Эдирне, вооружались и запасались провиантом. Османская империя, собрав в кулак все свои силы, собиралась направить их против проклятых «кафиров», которые вновь посмели посягнуть на дар-аль-ислам – территорию мира, охраняемую самим Аллахом!
Люди и воины верили в успех похода. Чтобы укрепить эту веру, султан повелел провести торжественное богослужение в только что возведенной по его приказу мечети Юч-Шерефели[46], расположенной на главной улице города. Тысячи мусульман стекались сюда, откликнувшись на призыв муэдзина, дабы затем, внимая словам седобородых имамов, возносить молитвы своему могущественному богу, который уже не раз простирал благословенную длань над османским воинством, даруя ему победу.
По окончании богослужения султан вышел из мечети на площадь и так напутствовал своих воинов:
– Мои храбрые львы и герои! Вы возлюбленные хранители ислама и лучшие из сынов Аллаха! На ваши отточенные клинки сейчас ложится благословение самих небес! Гяуры уже выступили в поход против нас… Но здесь они найдут лишь смерть, ибо ничто не в силах устоять перед яростью и силой правоверных! Ничего не бойтесь! Убивайте врагов и гоните их прочь! Пусть Аллах укрепит ваши силы и дарует нам победу над неверными!
Тысячи голосов тут же отозвались радостным воем и криками:
– Да здравствует султан! – шумела толпа. – Да хранит тебя Всевышний, да освятит он твой меч! Да продлит годы твоего милостивого правления!
Мурад взобрался на коня и в окружении своих верных ич-огланов[47] протиснулся через узкие улочки столицы. Весь день и всю ночь в Эдирне шел праздник: играла музыка, на площадях выступали акробаты и поэты, владельцы харчевен и лавок принимали посетителей до самого утра.
* * *
26 сентября 1448 года
Сегодня султан Мурад выступил из Эдирне вместе со своим огромным войском.
Облаченный в богатые, украшенные золотом доспехи, с высоким белоснежным тюрбаном на голове, владыка османов выглядел так, словно бы уже одержал победу над Хуньяди и теперь наслаждается заслуженным триумфом. Практически вровень с ним ехал принц Мехмед в серебряной кольчуге и позолоченном шлеме.
Длинная, нескончаемая вереница людей и повозок двигалась маршем под стук сапог, скрип колес, невероятный шум толпы, вой труб, бой барабанов и литавр. Казалось, что отголоски этого невообразимого грохота донесутся до самых отдаленных уголков мира, отозвавшись в Константинополе, Риме, Белграде, Софии, Буде и других христианских городах.
Пока один лишь Янош Хуньяди не испугался этой силы. Несмотря на поражение при Варне, он сумел довольно быстро восстановить свои силы и собрать новый союз против турок.
Поединок разума и силы, храбрости и умения, стойкости и таланта, креста и полумесяца! Исход его должен определить судьбу Европы на многие столетия вперед. И пускай западные монархи в очередной раз проигнорировали призывы Папы Римского объединиться во имя христианской веры. Если только Янош Хуньяди потерпит неудачу, им придется вспомнить о нарушенных клятвах. Они вспомнят и пожалеют о своем неисполненном долге, когда увидят армии султана на своих собственных землях, когда сами услышат шум тысяч сапог, плач детей и крики истязаемых женщин, но тогда уже будет слишком поздно…
* * *
30 сентября 1448 года
Несмотря на горячие просьбы Мехмеда, султан не пожелал, чтобы я участвовал в походе против Хуньяди.
– Было бы неразумно иметь у себя за спиной бывшего крестоносца, который даже под страхом смерти отказался сменить веру. – ответил Мурад своему сыну. После этого, султан настоял, чтобы я немедленно покинул дворец и на время похода переселился к Махмуду.
Впрочем, я был только рад этому. В огромном поместье своего друга мне было гораздо спокойнее, чем во дворце у султана.
Добродушный, незлобивый, часто подверженный меланхолии, Махмуд всегда презирал политику, а однажды побывав на войне, научился презирать и ее. Иной мог бы назвать его трусом, но только не тот, кто имел честь