не способен…
– Организовать заговор с целью убийства короля? – ядовито улыбнулся Ферхат.
Я тут же осекся, вспомнив о гибели Влада Дракулы и его сына.
Ферхат, словно прочитав мои мысли, покачал головой и почти снисходительно произнес:
– Ты ведь был наемником, Константин, и наверняка знаешь, что за деньги и власть можно легко купить чужую жизнь. Хуньяди никогда не был благородным рыцарем. На его руках слишком много крови невинных людей, много разрушенных судеб…
– Тебе ли судить об этом? – вспылил я. – Османские завоеватели никогда не знали жалости к своим противникам. Я видел разрушенные города, выжженные села, тела убитых детей и поруганных матерей – все это оставляли после себя доблестные султанские воины. Хуньяди, возможно, не святой, но его жестокость – лишь отражение вашей собственной, ибо мир погряз во зле и в нем не осталось ни правых, ни виноватых.
Улыбка медленно сползла с лица Ферхата, и он, едва скрывая гнев, произнес:
– Ты сам не знаешь, о чем говоришь, гяур! Ты пытаешься рассуждать о мире в целом, забывая, что он состоит из жизней и судеб отдельных людей!
Я с удивлением смотрел на моего собеседника – грозного и беспощадного воина, который теперь вдруг заговорил словами из книг.
– Мою судьбу навсегда изменил набег мадьяров, которые по приказу Хуньяди разорили нашу деревню, истребили всех мужчин, а женщин и детей – продали в рабство. Именно из-за него я оказался в плену у османов, но, как видишь, они оказались добрее ко мне, чем мои прежние собратья-христиане. Однако я не простил и не забыл ничего. – Ферхат сжал кулаки и заскрипел зубами. – Янош Хуньяди должен умереть от моей руки, и я отыщу его даже в темных глубинах преисподней. И знаешь, чего я боюсь больше всего?
Я молча глядел на побледневшее от злости лицо Ферхата, а он, не дожидаясь ответа, прорычал:
– Я боюсь, что Хуньяди умрет быстро, даже не познав на себе ту боль, которую он причинял другим. Надеюсь, что Аллах услышит мои молитвы и продлит его муки, хотя никакие страдания не сравнятся с теми, что приготовил ему я.
Ферхат жадно осушил бокал со щербетом, так, что густой напиток заструился по его щекам и подбородку. Казалось, будто он пытался погасить сжигающее его изнутри пламя ненависти.
Никогда бы не подумал, что душа Ферхата, точно так же, как и моя, разрывается от болезненных воспоминаний. Химеры прошлого мучили нас обоих, но будущее мы видели иначе. Если Ферхат думал о мести, то я мечтал лишь об искуплении…
В моей памяти вновь оживал забитый солдатами Владислава трактир на одной из улиц болгарской столицы, куда меня затащил мой приятель Джакобо (жив ли он еще?). За маленьким столиком, в самом дальнем углу залы ко мне подсела та незнакомка с удивительными, сверкающими изумрудами глазами и сводящей с ума улыбкой. Помню, как она сулила мне горе, а еще – смерть: «первый раз под золотым крестом, второй – под парящим орлом, и третий – под серебром восходящего полумесяца». Лишь безумец мог поверить в это пророчество, но вот оно – золотой крест Ягеллонов на поле под Варной, взмах турецкого клинка, страшная пронизывающая боль и ледяное дыхание судьбы. Смерть тогда едва обошла меня стороной, оставив по себе память – шрам на половину лица и поседевшую прядь волос. Но я не сомневался – она вернется опять, на этот раз, согласно предсказанию, «под парящим орлом», что бы это ни значило…
Глава 15
Франдзис
Осень 1448 года – весна 1449 года
Константинополь
Grassari jure, non vi.
(Поступать по праву, а не действовать силой.)
Тит Ливий
Весть о поражении крестоносцев на Косовом поле достигла столицы слишком поздно, не омрачив тем самым последних дней жизни Иоанна VIII Палеолога. Достославный император и автократор ромеев скончался 31 октября 1448 года после тяжелой, продолжительной болезни, которая причиняли немыслимую боль его телу и душе.
На следующий день, 1 ноября, под монотонное чтение заупокойной литии, тело Иоанна положили в саркофаг и вывезли за пределы Влахернского дворца. Процессия двинулась по главной улице Константинополя – Месе к монастырю Пантократора, где должна была состояться погребальная церемония.
Ромеи молча выстраивались вдоль улицы, желая проститься со своим василевсом. Да, из-за унии с Римом Иоанн не был популярен в народе, но вместе с тем он всегда был справедлив и милосерден к своим подданным и заслужил хотя бы их прощение.
Гроб с телом императора провожали с рыданием и стонами, которым вторил печальный колокольный перезвон во многих церквах. Холодный, порывистый ветер, трепал опущенные знамена и траурные одежды собравшихся, моросил мелкий дождь. Казалось, что сами небеса скорбят по безвременной кончине автократора ромеев, человека, получившего власть от Бога, «дабы править на Земле, как Он правит на небесах».
На церемонию отпевания в монастырь Пантократора допустили лишь родственников василевса и тех, кто был особо близок к трону. Тело Иоанна в открытом порфировом саркофаге и императорскими регалиями было выставлено в центре зала, на специально сооруженном мраморном помосте – даже после смерти василевс должен был находиться выше своих подданных. Расположенный на клиросе хор пел поминальные молитвы, а высокий, убеленный сединами диакон, вторя голосам певчих, ходил вокруг саркофага, размахивая позолоченной кадильницей, которая наполняла залу благовонным дымом и запахом душистых смол.
Подле самой головы покойного стояла его мать – Елена Драгаш, Сложно передать скорбь, разрывающую сердце матери, когда она хоронит свое родное дитя, но деспина держалась достойно, как и подобает истинной императрице, давшей продолжение царственному роду Палеологов. Горе слишком часто стучалось в двери ее светлицы, и она научилась принимать его, как пристало царице. В двадцать лет оторванная от родного дома, Елена стала женой императора Мануила, которому подарила шестерых сыновей. Глубокое уважение и любовь к своему мужу она пронесла через всю свою жизнь, а после кончины императора не раздумывая приняла постриг, дабы целиком посвятить себя богоугодным делам. Имя, которое она приняла, став монахиней, – Ипонина, что означает «терпение», как нельзя лучше подходило этой мудрой и уважаемой всеми женщине.
Позади Елены стоял Димитрий – единственный из братьев Иоанна, который в момент его кончины находился в столице. Лицо царевича выражало скорбь, но, зная его гнилую душу, я не сомневался, что он помышляет лишь о власти. Не успело еще остыть тело Иоанна, как Димитрий начал тайные переговоры с вельможами, ища у них поддержки в борьбе за престол. И хотя сторонников