Читать интересную книгу Очерки о проклятых науках. У порога тайны. Храм Сатаны - Станислас де Гуайта

Как бы то ни было, мы будем, главным образом, обсуждать порчу в собственном смысле слова или колдовские деяния, совершенные с целью нанести вред ближнему.

Нанести вред ближнему — таково заветное желание «вассалов» Сатаны.

Но прежде чем перейти к детальному рассмотрению наиболее употребительных суеверных обычаев этих презренных негодяев, нам представляется уместным привести в качестве примера очевидный и хорошо удостоверенный факт действительного колдовства, который мы заимствовали из судебных хроник XVII столетия.

Следует отметить, к чести Парламента Парижа, что в нем существовала традиция проявлять относительную умеренность в вопросе колдовства. Там не принималась судебная практика Боге и Ремигиев: в отличие от провинциальных парламентов, где обычай требовал отправлять на костер даже за простое суеверие[305], парижские судьи по большей части предавали огню колдунов лишь тогда, когда были твердо убеждены в том, что они своими манипуляциями вызвали смерть какой-либо особы или, по меньшей мере, нанесли материальный ущерб, как-то: гибель скота или потрава урожая.

Так, когда бальи города Паси приговорил за эти последние преступления, правда, в отсутствие прямых улик, нескольких крестьян к казни через повешение и сожжение (это было в промежутке между 1687–1691), Парламент счел своим долгом отменить приговор первой инстанции и заменить смертную казнь каторжными работами. Он считал вину подсудимых, нанесших ущерб, несомненной; но были ли вызваны эти губительные последствия магическими операциями или всего-навсего естественными средствами? Суд затруднялся ответить на этот вопрос.

Решительные доказательства не заставили себя долго ждать, и те из них, что привлекли внимание к процессу пастуха Ока, казались столь убедительными, что эта серия судов вызвала широкий резонанс по всей Европе.

Факты весьма любопытны. Я хочу привести их краткое изложение.

Определяющим мотивом для предъявления иска Оку явилась странная инфекция, истреблявшая тогда скот. Общественное мнение изобличало в нем виновника этого бедствия.

Осужденный лишь на каторжные работы высшим судом Паси 2 сентября 1687 года, Ок решил обжаловать приговор бальи. Но в спорных случаях колдовства Парижский суд пересматривал только смертные приговоры. У него же был не тот случай, и решение по его делу было утверждено Парламентом 4 октября следующего года. Снисходительность первого судьи, соответствовавшая на сей раз судебной практике апелляционной палаты, выдавала сомнения этого должностного лица в действительной причине эпидемии, поскольку он вынес приговор лишь отравителям стад «с помощью испражнений и других естественных средств». Между тем, несмотря на арест пастуха, падеж скота еще более усилился. Отсюда возникло множество догадок и подозрение в том, что судья ошибся.

Дабы рассеять сомнения — ведь Ок по-прежнему находился в парижской тюрьме, — решено было отправить к нему сокамерника в лице некоего Беатриса, принадлежавшего к той породе доносчиков, которых с тех пор окрестили «подсадными утками».

Проследим за ходом событий. Хитрость удалась как нельзя лучше: Беатрис напоил пастуха, который доверился ему и проговорился. Он признался, что закопал в одной конюшне «груз магической отравы и произнес девять заклинаний». Эпидемия не прекратится, поспешил он добавить, пока эти чары не будут разрушены.

Что же делает Беатрис? Идет и рассказывает обо всем коменданту Ла-Турнеля, человеку благоразумному и рассудительному, который приказывает ему еще раз напоить колдуна, чтобы выведать у него, как можно разрушить колдовские чары. В пьяном угаре Ок соглашается на всё, не задумываясь о том, что прямым следствием снятия чар станет смерть его самого — их виновника. Ведь в Гоэтии существует грозный закон — так называемый закон возвратного удара, — по которому любой поток магического отравления, отведенный от цели, которую он должен был поразить, возвращается в точку своего исхода с удвоенной силой; с этого времени колдун безвозвратно погублен, если он не сумеет направить смертельный ток на голову третьего человека — замещающей жертвы, которая умирает вместо него.

Изрядно опьянев, пастух пишет своему сыну Никола Оку, чтобы тот велел поднятъ груз некоему бургундскому колдуну по прозвищу Железная Рука; он во всем положился на своего коллегу, приказав лишь, чтобы не называли его собственного имени. Но когда Ок протрезвел и узнал, что его письмо уже отправлено, к нему вернулась ясность ума, и он в неописуемой ярости набросился на Беатриса: «Ты хочешь погубить меня, — воскликнул он, — но ты умрешь, потому что ты предал меня!» И с помощью каторжников, всегда готовых наказать подсадную утку, он решил задушить Беатриса. Нет никаких сомнений, что доносчик отдал бы Богу свою презренную душу, если бы не неожиданное вмешательство коменданта Ла-Турнеля, который появился в окружении жандармов, подавил назревающий бунт и спрятал Беатриса в надежном месте.

Тем временем Железной Руке, вызванному в Паси, удалось «с помощью мерзостных фигур и кощунств» обнаружить то место в конюшне, где лежал отравленный груз, который он вырыл и поспешно сжег в присутствии фермера и его работников. «Но в тот же миг, — говорится в подлинном Донесении, — он признался, что сожалеет об этом и что Дух открыл ему, что упомянутый груз был сделан Оком, который умер в 6-ти лье от упомянутого Паси в то самое время, когда он его поднял (не зная, что тот находится в парижской тюрьме). И это оказалось правдой, судя по справкам, которые комиссар Лемарье навел в замке Ла-Турнель, а судья Паси — на месте, что в тот самый день и в тот самый час, когда Железная Рука начал поднимать упомянутый груз, Ок, который был человеком сильным и крепким, мгновенно скончался, извиваясь в странных судорогах и корчах, как одержимый, не желая слышать ни о Боге, ни об исповеди: что ясно показывало, что в порче этих пастухов было нечто сверхъестественное…»

В канцелярии Суда сохранились подлинные документы «процесса, который был проведен по делу упомянутой Железной Руки, детей упомянутого Ока и неких Пьера Малого и Жана-Пастуха, которые были признаны сообщниками…» Далее в Донесении говорится следующее: «У пастухов были найдены рукописные книги, содержащие различные средства для того, чтобы вызвать падеж скота, посягнуть на человеческую жизнь и женскую честь. И те, кто был схвачен и допрошен, признались, что готовили отравленные грузы для скота, которые они называли меж собой ГОСПОДОМ С НЕБЕС (BEAU-CIEL-DIEU), вместе с частичками освященной Гостии, которую они брали на причастии, калом животных и документом, написанным кровью этих же животных, смешанной со святой водой, и словами, упоминавшимися на процессе».

В 1691 году схватили еще двух колдунов из той же шайки, Пьера Биоля и Медара Лаво, которые были повешены и сожжены 2 декабря 1691 года по приговору, вынесенному бальи округа Паси 26 октября того же года и подтвержденному на сей раз Парламентом за четыре дня до его исполнения.

Теперь мы знаем, что именно наши предки называли «чарами».

Возможно, многие удивятся, обнаружив, что эту гадость обозначали таким очаровательным словом. Всё объясняет этимология; ведь слово «чары» (charme), которое происходит от carmen[306], означает препарат, ставший действенным благодаря магическим словам, изначально чаще всего ритмизованным — carmina[307] — и иногда произносившимся нараспев: отсюда слово Заклинание (Incantation), которое означает сами слова этой «молитвы» или, точнее, этого словесного проклятия, распеваемого Заклинателем (Enchanteur).

Известно, что самое сильнодействующее колдовское зелье получается из смеси самых необычных, самых несовместимых и самых отталкивающих веществ, способных, прежде всего, смутить дух контрастностью своего соединения. «Ключ к Черной магии» поможет нам понять, почему это так. По очень сходной причине Пико делла Мирандола учит следующей аксиоме: «Самые непонятные слова и внешне самые бессмысленные заклинательные формулы являются наиболее действенными в магическом отношении»[308]. Также не следует удивляться тому, что мы читаем в гримуарах и даже в некоторых служебниках высшей теургии целые слова и фразы, перед которыми бессильна проницательность самых ученых лингвистов. Задолго до Пико делла Мирандолы теософ Ямвлих в своей книге «De Mysteriis» (гл. de Nominibus divinis) разрешал возражение, выдвинутое Порфирием, относительно непостижимого смысла подобных варварских имен, используемых в религиозных церемониях; эти имена, древность которых, по его словам, делает их непонятными, заслуживают нашего глубокого почтения: неизреченные и раскрытые свыше, они стоят ближе к языку богов. Не обсуждая эти взгляды, я лишь отмечаю явное предпочтение, отдаваемое адептами Гоэтии невразумительным речам и неслыханным смесям.