— Согласна!.. — притворно радуется Бальдер.
— Вы представить себе не можете, чего стоило мне уговорить ее. Но она согласилась принять вас и побеседовать с вами… Вполне возможно, она разрешит вам повидаться с Ирене… встречаться с ней время от времени…
В сознании Бальдера возник водоворот мыслей, образуя черную воронку: «Дать себя проглотить? Да или нет? Быстрей крутись, мысль моя, — на меня устремлены две пары глаз! Да или нет?»
Бальдер поднимает голову. В глаза ему бросается лицо механика: глаза смотрят из-под воспаленных век с любопытством и жалостью. Зулема уже стоит перед зеркалом, пинцетом выдергивает волосинки из бровей, но в зеркало наблюдает за ним. Бальдер понимает, что должен сказать решающее слово. Он встает, перенося на ноги все свои семьдесят килограммов, и застывает у голубой кровати, как бы изготовившись к прыжку. Зулема резко оборачивается:
— Почему вы не бреетесь, Бальдер? Ужасно некрасиво. И вы плакали. Ах, любовь, любовь!.. Знаете, Бальдер… знаешь, Альберто, из-за Родольфо в уборной у Хульеты подрались две балерины! Даже Дора дель Гранде без ума от этого парня. Понимаешь?
Бальдер погружен в раздумье. А что тут раздумывать? Он давно все решил. Будь что будет, он пойдет. И он неторопливо сообщает о своем решении:
— Зулема… Альберто… Вы очень добры ко мне. Вы едете сейчас в Тигре, верно? Тогда окажите мне услугу: зайдите к сеньоре Лоайсе и скажите ей, что я прошу принять меня завтра в четыре часа…
Зулема поспешно перебивает его:
— Вы знаете, Бальдер, завтра я тоже там буду… Ваше положение будет не таким затруднительным.
— Да, Зулема, мне с вами будет легче.
Та подходит к нему с улыбкой и протягивает руку. На Бальдера веет ароматом духов. Зулема восклицает:
— Так-то лучше, Бальдер. Надо быть мужчиной. Мужчина ради любви сделает все.
Механик снимает с вешалки пиджак. Сует руки в рукава, потом надевает шляпу, Зулема подходит к нему и поправляет ему галстук.
— Какой ты некрасивый, мой старичок… Какой ты некрасивый!
Бальдер смотрит на Альберто и спрашивает:
— Вы зайдете к сеньоре Лоайсе?
— Конечно, Бальдер… как же иначе…
Зулема хватается за часы:
— Альберто… три часа… репетиция. Пошли! Какое безобразие! С этими мужчинами голову потеряешь. Убить бы вас всех!
В коридоре, где им приходится идти гуськом, Бальдер еще раз напоминает:
— Альберто… ради бога, не забудьте зайти к сеньоре…
Альберто, улыбаясь, оборачивается, щеки его покраснели до самых скул:
— Не забуду, не беспокойтесь… Хотите передать что-нибудь Ирене — вдруг я ее увижу?
— Да… Скажите ей, что я ее люблю и приду завтра в четыре. А! И передайте ей это письмо, которое я написал вчера вечером.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Колдовской обряд
апля падает на натертый паркет. Бальдер отступает на шаг и разражается хохотом.
Получилось так, что в тот самый момент он увидел над черным катафалком-пианино портрет подполковника. Ирене смотрит на него удивленно. Бальдер невольно представил себе отца Ирене в парадном мундире, выступающим на праздничном вечере. Как и все подполковники, он говорил бы о «священной аргентинской семье». За этим видением последовал издевательский вопрос: что бы сказала сеньора Лоайса, если бы сейчас вошла в гостиную и увидела белую каплю на паркете?
Озадаченная Ирене смотрит на Бальдера — не повредился ли он в уме? А Эстанислао продолжает хохотать так громко, что его наверняка слышно на кухне. Девушка хмурится и спрашивает:
— Что с тобой, Бальдер?
— Я смеюсь над нелепостью и безнравственностью наших ухищрений… прости… Я подумал, каково было бы притворное негодование твоей матери, если бы она сейчас нас застала.
Ирене недоумевает. И устраивается в уголке дивана. Эстанислао кладет голову ей на колени. Девушка несколько мгновений задумчиво смотрит на него, потом, обхватив его голову руками, склоняется над ним и спрашивает:
— Почему ты так поступаешь, милый? Разве ты не понимаешь, что мне обидно?
Бальдер краснеет — он раскаивается, что ни за что ни про что обидел девушку. Понимает, что надо объясниться, поднимает голову и растроганно говорит искренним тоном, который хорошо знаком Ирене:
— Я прошу тебя, будь искренна сама с собой. Ты считаешь в порядке вещей, что мы, любя друг друга, вынуждены прибегать вот к таким ухищрениям из-за глупого упрямства твоей мамочки, которая прекрасно понимает, чем мы тут занимаемся. Не честнее ли было бы, если бы мы встречались в другом месте и ты бы стала моей, как всякая нормальная женщина, которая любит мужчину?
— Потерпи, милый! Я сама хочу этого. Поверь мне. Это будет самый счастливый день в моей жизни.
Пока Ирене говорит, Бальдер разглядывает ее синюю плиссированную юбку, красный свитер, бледный овал ее лица с пылающими щеками, от которых она нервным движением откидывает густые пряди волос. Он думает: «И это та самая девушка, которую еще недавно мне разрешалось видеть только на улице? А теперь я у нее в доме. Каких чудес не бывает в жизни!»
— Девочка, я тебе верю, но согласись со мной, что в этом ожидании есть что-то решительно безнравственное. Я хочу быть сильным и упрекаю себя в слабости. Когда я рядом с тобой, я борюсь со своим желанием, сдерживаю себя; но как желанию не возникнуть, когда мы часами вместе, почти наедине, когда рядом со мной женщина, которую я люблю? Ради бога, не сердись, девочка… Только поверь: то, что мы не отдаемся друг другу до конца, глубоко безнравственно.
Ирене внимательно его слушает.
В тишине она ловит каждое его слово. На переносице ее пролегла тройная складка, брови пошли вразлет. Ее неподвижные лучистые глаза фильтруют истину, содержащуюся в речах мужчины. Бальдер гладит ее пылающие щеки, черные завитки на лбу, на висках и продолжает:
— Понимаешь, мне хочется, чтобы наши отношения были чистыми и ясными. А такие ухищрения пачкают нашу любовь.
Ирене гладит его по лбу:
— Милый мой мальчик…
— Чтобы оправдать нас с тобой, я думаю о том, что в девяноста пяти процентах домов, где есть жених и невеста, происходит то же самое. Мать уходит на другую половину дома, прекрасно зная, что делается в гостиной, но притворяясь, что ни о чем не догадывается…
— Ты, на меня рассердился, милый?
— Нет, девочка. Как я могу рассердиться на тебя? Ты лишь колесико в механизме… только и всего. Что ты можешь сделать? О, все это… Раньше мы были свободны… Ты выходила свободно… Мы встречались, где хотели… А теперь во имя морали… ведь мораль твоей матери — эта мораль нашего общества… нам не разрешают свободно встречаться… Но зато нам разрешено делать все, что только можно, в стенах дома…
— Потерпи, милый…
— Да я терплю… терплю ради тебя. Я очень тебя люблю, девочка.
Бледное лицо девушки розовеет:
— Ты правда меня любишь?
— Я очень тебя люблю… очень!
— Иди ко мне! Я так люблю, Когда ты лежишь у меня на коленях!
Бальдер снова кладет голову ей на колени. Ирене обхватывает его голову руками, склоняется над ним и приникает к его губам долгим поцелуем, прижимая его голову к своей груди. Сомнения Бальдера тают. Сердце его преисполняется благодарности к девушке, которая вот так просто вливает в него частицу своей жизненной силы. Но внезапно тупая боль рвет ему сердце, и Бальдер закрывает глаза. Он застигнут врасплох ожившим вдруг старым сомнением: «Ирене меня не любит… Я только предмет ее желаний. Откуда ей известны всякие способы удовлетворения мужских желаний? Ничто ее не удивляет, она как будто знает все на свете. А если так, кто ее научил?»
Холодная дрожь пробирает Бальдера…
— Что с тобой, милый?
— Не знаю… мне грустно…
Она крепче прижимает его к себе. Эстанислао попадает в теплую тень, в жаркую ночь ослепления. Есть надежный проводник, который прикроет его туманом нежности, доведет до желанной цели… Он не шевелится… отдается на волю волн… Ухом ощущает теплое дыхание, Ирене спрашивает:
— Тебе хорошо так, милый?
Бальдер утвердительно кивает.
Теплая и мягкая рука Ирене ласкает его щеки, мочки ушей, виски. Бальдер задыхается от наплыва вожделения — всем телом воспринимает он ласку, ни одна клеточка не осталась без нее. Безмерная благодарность рвет ему сердце. Он с трудом приподнимает голову.
Видит огромные глаза, преданно глядящие на него, кусочек немного желтоватого лба, почти плоский подбородок. Все ее лицо пылает таким жаром, что Бальдер протягивает руку и пальцами гладит ее щеку:
— Мамочка… мамочка моя. Какая ты добрая!