— Секунданты — за ринг!
Звучит гонг.
Четыре руки, переплетаясь, молотят лица. Бальдер машинально откидывается назад. Он видел, как прошел удар, который должен был повергнуть боксера в зеленых трусах. Тот мягко уходит, изогнувшись, как балерина, и одним прыжком откидывается на канаты. Его соперник прыгает, как резиновый, на цыпочках — Ла Плата выжидает удобного момента, делая финты.
Одинокий ворчун продолжает:
— Перемени стойку, Артуро. Бей по корпусу…
Бальдер все еще не может понять, который из них Артуро.
«Если бы я отошел минутой раньше, этого не случилось бы. А теперь я ее больше не увижу».
Брек!
Из толпы несутся вопли:
— Давай, Ла Плата, он спекся! О-о-о! Э-э-эй! — Надрывные, истошные крики: — Ла Плата-а-а! Артуро-о-о! Держи его на дистанции, Артуро! Ла Плата-а-а! Плата-а-а-а-а!
Зрители вскакивают на ноги.
Человек с фиолетовым глазом рухнул на колени. Рефери, подняв руку, считает, предостерегающим жестом показывая счет на пальцах другой руки:
— …пять… шесть… семь… — в толпе слышны отчаянно-радостные крики, — восемь… девять…
Человек поднимается с колен и, прикрыв локтями солнечное сплетение, прячет лицо за черно-красными шарами перчаток.
Гонг.
«Ее мать меня увидела. Не может быть, чтобы не заметила. Конечно, заметила!»
Снова в воздухе запах скипидара и карболки. В углах ринга вихрем взметнулись полотенца. Ладони секундантов массируют икры боксеров.
Один глаз у Артуро совсем заплыл.
Бальдер смотрит на него. На бледном лице, которое довольно улыбалось в клинче, остался открытым только один глаз. Другой превратился в твердую лиловую опухоль. Из рассеченной губы сочится кровь.
Тонкий голосок невидимого судьи-хронометриста кричит:
— Секунданты — за ринг!
Гонг.
— Работай на средней дистанции, Артуро!
— Ла Плата-а-а!..
Одинокий болельщик за спиной Бальдера продолжает свое:
— Так, Артуро… Держи его на расстоянии…
«Не могла не увидеть! Интересно, что ей сказала бедная Ирене? Когда я обернулся, она была в пяти шагах от нас!»
Хлесткие удары в перчатки, закрывающие челюсть.
— Так его, Ла Плата! Так его, Артуро!
Два человека месят друг другу лица, взмахивая руками и танцуя на полусогнутых. Раз-два, раз-два! Раз-два!
Брек! Брек!
Лица боксеров превратились в красные лепешки. На одном из них разрастается фиолетовая шишка. Руки, вспухая бицепсами, работают, как желтые стальные шатуны.
«Мать меня увидела. Наверняка увидела. Зачем я вообще не ушел?»
— Правильно, Артуро, держи его на средней дистанции. Работай. Не спеши.
«Роковая минута. Ее нельзя теперь зачеркнуть, кар нельзя убрать солнце с неба. Одна минута — и все…»
Гонг.
«Это должно было случиться. Что мне делать, если она не будет теперь отпускать ее в город? Пусть Альберто поговорит с ней. А согласится он? Тогда Зулема. Зулема такая добрая! Она не сможет отказать. Зулема — добрая. Зря я так плохо о ней думал. Разве она не имеет права на любовь? Я был к ней несправедлив. С таким кретином, как Альберто! А если Зулема не захочет? От этой сучки всего можно ждать. Альберто благороден. Увидев, как я страдаю, он мне поможет. Только действительно ли ее мать меня видела? Да что за глупость! Как она могла меня не заметить?»
Гонг.
— О-о-о! А-а-а-а! О-о-о! Э-э-э! Артуро! Артуро!
Бальдер, наэлектризованный, вскакивает на ноги. Человек с фиолетовым глазом наносит страшные удары по красной лепешке. Тот, что в черных трусах, повисает, прогнувшись назад, на канатах. Одноглазый молотит черным шаром расплющенный кроваво-красный, бифштекс — один, два, пять, десять ударов.
— О-о!.. А-а!.. А-а!! Артуро!.. О-о!.. Э-э!.. — ревет огорченная и восторженная толпа, впадая в транс.
Циклоп продолжает молотить, словно по наковальне, по красной лепешке, по голове, которая качается на шейных позвонках в такт ударам слева и справа, справа и слева.
Ла Плата падает ничком на парусину.
Тот, что в зеленых трусах, — весь в крови, как мясник на бойне, — останавливается в двух шагах от упавшего. Его единственный глаз сверкает огнем. Арбитр, подняв руку, считает, показывая на пальцах счет упавшему:
— …пять… шесть…
Лежащий пытается встать на колени.
— …семь… восемь…
Побежденный бессильно падает, на его свернутом на сторону, красном от крови лице белеют лишь белки глаз.
— …девять… десять…
Одноглазый, залитый кровью с головы до ног, подпрыгивает от радости. Темнота зрительного зала взрывается аплодисментами, свистками, топаньем ног. Одинокий ворчун поднимается на помост, обнимает боксера в зеленых трусах, целует его в обе щеки.
Секунданты уносят побежденного.
Бальдер встает и, увлекаемый толпой, думает: «Чудесный был бой… Но нет сомнения, что ее мать меня увидела… Невероятно, чтобы она меня не заметила. А вдруг Альберто откажется? Да нет. Как он может не помочь мне!»
Последний винтик
альдер знает дорогу к собственной печали.
Он входит в черный подъезд рядом с огромным окном кафе, делает десяток шагов по темному коридору, останавливается перед шахтой, огороженной черной решеткой, и нажимает кнопку вызова. Лифт опускается, поскрипывая тросами, Бальдер заходит в кабину, лифт идет вверх, с устрашающим скрежетом останавливается. Бальдер выходит и звонит у двери с матовыми стеклами. Иногда открывают не сразу, но в большинстве случаев тотчас появляется девчонка, отводя с бледного лба жидкие пряди волос. Бальдер спрашивает: «Альберто дома?» — девочка отвечает: «Да, пожалуйста», и он входит.
Идет через прихожую, где стоят плетеные кресла, затем по коридору, образованному стеной и металлической ширмой, останавливается у двери с синими портьерами и стучит в матовое стекло костяшками пальцев. Слышится голос Зулемы или Альберто:
— Входите, Бальдер.
Бальдер здоровается с механиком, изобразив на лице улыбку. Альберто только что позавтракал. Сидит в одиночестве, катая по столу шарики из хлебного мякиша. Поднимает голову, подает гостю руку, в глубине его глаз под воспаленными веками мелькает искра дружелюбия. Бальдер, вместо того чтобы сесть к столу, присаживается на край кровати.
— Скажите, Зулема виделась с Ирене?
— Нет… Как будто, сегодня собиралась…
Улыбка Бальдера сразу гаснет. Он злится на механика за кубический дюйм страдания, который тот впрыснул ему в вены и от которого лицо его окаменело.
Альберто смотрит на него с насмешливым любопытством сквозь стекла очков на носу с горбинкой. Бальдер старается скрыть свою тревогу, снова изображая на — лице улыбку с таким усилием, будто поднимает неимоверную тяжесть. Бесполезно… Мышцы лица парализованы, и на губах дрожит какая-то непонятная гримаса. Лицо его вдруг становится робким и грустным, он чем-то напоминает голодного пса, который смотрит на хозяина. Если бы Альберто сказал: «В обмен на мои услуги вам придется помочь мне ограбить банк», Эстанислао последовал бы за механиком, прыгая от радости. Но тот ничего у него не попросит. Скажет только: «Не вешайте носа, дружище».
Бальдер качает головой и думает: «Ничего не поделаешь, я вынужден просить о милости этого медоточивого и холодного человека. Сам он не подаст мне и стакана воды, 1 даже если я буду умирать у него на глазах».
Альберто продолжает катать хлебные шарики между красной бутылкой и голубым сифоном. На лбу у него пролегла вертикальная складка. Бальдер вздыхает.
— Уже четыре дня я ее не вижу. Четыре дня. Кусок не идет в горло.
Механик быстро поднимает и опускает ресницы. Кажется, он понял, и в глазах его за стеклами очков появляется насмешливый блеск, как у человека, который разгадал чужой секрет и доволен этим.
Бальдер предается безмерной печали, которая пригвоздила его к этой чужой кровати с небесно-голубым покрывалом и алыми подушками. Он устремляет взгляд на скатерть, усеянную хлебными крошками, затем на бутылку вина и голубой сифон. Вон к тому трехстворчатому платяному шкафу он как-то прижал Ирене в бесконечном поцелуе. В противоположном углу Ирене однажды прильнула к его груди и запрокинула голову, подставив ему губы, и он ласкал ее, пока не ощутил стыд от острого желания овладеть ею. Бальдер не может сдержать сладкой тоски, ранящей его чувственность: слезы катятся по его щекам на не бритый уже три дня подбородок. Он пытается улыбнуться сквозь слезы, потому что механик смотрит на него и тоже улыбается. Затем Бальдер дает выход своему горю: отворачивается и, уткнувшись лицом в голубое покрывало, сотрясается от рыданий.