Читать интересную книгу Понурый Балтия-джаз - Валериан Скворцов

- Завтра в десять утра, - сказал я Ийоханнесу Эйковичу.

Он обидчиво кивнул и резко принял с места. Крутые жлобы лишили его монополии на знание иностранных языков. Красные огни "шестерки" и хруст гравия отсекло углом улочки.

- Собираешься поставить клизму? - спросил Дитер, поднимаясь за мной в дом. Двадцать минут сна протрезвили. А без работы стоять он не мог и потому открывал военный совет. Кутузов и Багратион в Филях - перед сдачей Москвы. Такими видел я нас в исторической перспективе на завтра.

- Пронести должно с вонью и треском, чтобы донеслось до Тургенева или, хотя бы до его свиты, - сказал я. - Поможешь?

Дитер Пфлаум облапил меня за плечи. На его совести лежала пулеметная очередь с катера по своим в плавнях под Митхо. Комплекс вины, которым я постоянно злоупотреблял.

- Так вы войдете в дом? - крикнул из недр своих владений Йоозепп.

- Это Дитер Пфлаум, он немец и мой друг, - сказал я Йоозеппу, приодевшемуся в стеганый халат и шерстяные носки с кожаными подошвами.

- Сплошь великие державы!

- Вы правы! Надоело... Приехали в вашу тишь, чтобы потолковее сформулировать наше ходатайство о политическом убежище в Беотии. Присоединяйтесь, сэкономим на бланках, - сказал я.

- Зарабатывать нужно, а не экономить, - изрек Йоозепп.

- Это следует высечь на мраморе! - сказал я.

- Есть новости. Таймер включили, - сказал Дитер, когда эстонец оставил нас перед дверью моей комнаты. - Двадцать четыре часа, дольше наблюдение со стороны открытой Балтики мы продержать не сможем. Не имеем права. Для продления потребуется выход наверх. Таково правило...

Он сбросил пальто, пиджак, развязал галстук, вытянул подол сорочки из-под брюк. Осмотрелся - куда сложить одежду?

- Это последнее слово твоего начальства?

- Это последнее слово моего начальства, я звонил ещё раз перед отъездом из "Каякаса". Что скажешь?

- Думаю, суток достаточно, - сказал я. - Успею прищемить хвост Чико.

- Ты даже не знаешь, где он находится. Бред... Может, уже в море.

- Я знаю, где груз, без которого "Икс-пять" не покинет стоянку, будь у Чико хоть десять украденных генералов на руках. Возможно, именно сейчас пять ящиков с пачками неких хрустящих бумажек катят по Пярнускому шоссе в укромное место под крышу памятника национальной архитектуры.

- Какой-нибудь дворец?

- В Пярну обитают практичные люди, и ценятся больше амбары.

- Эти люди мне нравятся... Итак, ты перехватываешь ящики...

- Нет, не так. Мы, то есть ты и я, дожидаемся, когда ящики доставят на место, а потом захватываем склад. По моим расчетам, вызволять достояние прилетит на крыльях жадности и испуга фигура, от которой тянется паутинка в логово Тургенева. Всего лишь паутинка. Тянуть её будет занудно... Поможешь?

Дитер Пфлаум облапил меня за плечи во второй раз. Комплекс срабатывал безотказно. Немцы, как всегда, были надежны, последовательны и в строю шли до конца.

- Ты говорил с твоим оператором о моем предложении? - спросил Пфлаум.

- Он согласен.

- Значит, твое предназначение высчитано верно. Русские наняли тебя для здешней работы потому, что мы знаем тебя. Сподручнее координировать работу через твое посредничество.

- С кем?

- Вы готовы? - крикнул из-за двери Йоозепп.

- Мы готовы, - ответил я.

- С немцами. Марина, метрдотель из "Каякаса", твоя француженка... работает с русскими напрямую. У неё ведь муж эстонский, офицер флота в советское время. Он - её мостик здесь ко всем. Бассейн всегда так действует. Французская манера. Со всеми по отдельности - с нами, американцами, британцами, русскими... и никогда и ни с кем вместе. Всегда сами по себе...

Дверь приоткрылась и привидениями, размахивающими рукавами, влетели и приземлились в кресле два махровых халата.

- Полотенца и остальное в сауне, - сказал Йоозепп. - И еще! Я совсем забыл! Заходил участковый констебль и с ним какой-то господин, сказал, что из управы. Спрашивали вас, господин Шемякин. Они вернутся завтра пораньше, сказали, что около восьми. Хотят заглянуть в ваш паспорт. Сказали, это простая формальность...

"Русские наняли тебя..." Изрекший эту истину Дитер, приобретая всякий новый опыт в работе на своих, немцев, становится немцем ещё больше. Марина - ещё больше француженкой. Йоозепп и Ийоханнес Эйкович - эстонцами. Дубровин, Шлайн, Воинова и отщепенец Вячеслав Вячеславович накапливают навыки, тянут открывшиеся возможности на себя и в себя, становятся новыми русскими. Мое же существование - растрата оставленного отцом. Какой я, к чертям собачьим, русский? Меня нанимают все и повсюду, то есть никто и нигде. Всякая работа, деловой контакт или предприятие - ради прокорма. Биологическое пребывание в таком-то или таком-то месте. Вроде тарзаньего. С лианы на лиану. Не человек и не животное. Ни в городе Митрофан, ни на селе Селифан. Утрата очертаний. Истирание сущности.

Ефим четко определил границы моей ипостаси здесь, в Эстонии: меня нет, я не существую. Работа невидимкой. То есть, я истерся окончательно?

Значит, сказал я себе, ты вдруг, ни с того и ни с сего, обеспокоился, ради чего делаешь здесь эту работу. И пока платеж не поступил сполна, ты что-то по этой причине не бесился. А когда Шлайн рассчитался, вдруг возник пунктик - нечто невообразимое для тебя: де, не только деньги, а ещё и признание матушки России подавай. Так?

Наверное, происходящему и полагалось завершиться этой чесоткой, как я называю досужие рассуждения, если уж я привез с собой в Россию своих женщин и впервые переустраиваю постой в житье-бытье.

Приходилось сознаваться себе в том, что некий расчет, когда я тащился в советское консульство в Бангкоке много-много лет назад, мною все же делался. Малодушный расчет - остановить тарзанье существование семьи ценою собственной сдачи в плен, если так можно сказать. В память об отце, потому что сам я какой-либо памяти о местах, где мне хотелось бы задержаться, или о людях, поблизости с которыми хотелось бы жить, не имел...

Теперь, впав в бессонницу и осознав, какое поражение потерпел, я прозревал. Я не сомневался, что капитальная ошибка, совершенная в Бангкоке, когда я попросился в Россию, и обусловливает мои нынешние и будущие несчастья. Нигде и ни с каким другим нанимателем так тяжело, путано и беспокойно не работалось, как со Шлайном. Он опускал меня. Вернее, опускала его система работы. Первая ступенька вниз - согласие выполнять оперативные действия. Вторая - переход к боевым действиям. И третья, нынешняя, убийство из-за угла, оправдать которое с точки зрения правопорядка исполнением службы, даже частной, невозможно.

В сущности, я переступал черту, за которой действовали иные обычаи и законы. Гангстерские. Система, которую представлял Ефим Шлайн, перемалывала меня дальше... Я становился составной частью фарша, из которого готовились котлеты сомнительного качества.

Немцы грязную черту не перешли. Немедленно уехали, оставив Пфлаума, который считается бродягой и искателем приключений, заслуживающим ограниченного доверия.

Он переливчато, с ритмичными захлебами и чмоканиями храпел на раскладном кресле. Он все делал ритмично и обстоятельно. Храп его был невыносим. Великий профессионал, мастер-шпион и лучший в мире кригскамарад, с которым мы крепко выпили после сауны, протрезвлялся интенсивным сном...

Меня и водка не взяла. Возрастное? Но и Дитеру столько же...

То, чем мы занимались после Легиона, наше ремесло, то есть кража информации, проще сказать - шпионаж, осуществляется людьми, выбирающими этот путь по душевному складу, что бы там ни плели про идеалы или, наоборот, про материальный интерес. Не вербовка делает человека разведчиком. Вербовка - следствие призвания. Характера. Методы, технические приемы, системы шпионажа, цели, ради которых к нему прибегают, одинаковы во всех странах. На Алексеевских курсах это стало очевидным немедленно. Умудренный международным опытом преподавательский сброд повествовал о самолетах-шпионах, кораблях, спутниках и прочей невероятной инструментальной чертовщине, включая и чертовщину в прямом смысле слова. Но самим своим существованием, всем прошлым опытом этот же сброд свидетельствовал, что люди, выбирающие стезю второй древней профессии, с вавилонских времен неизменно добровольцы, что власть и мощь того, чем их вооружают, зависят только от них. За утонченными штучками-дрючками, психотропными и техническими рычагами вмешательства в чужую жизнь, финансы и политику всегда найдешь живого, копошащегося человечка.

А человек - предатель, Иуда. Потому что он - продукт системы.

Из-за Ефима я становился продуктом его системы. И при этом никого, оказывается, не предавал. С точки зрения формальной логики, я, таким образом, не человек.

Дойдя до этой мысли, я вскочил и сел, вздыбив пуховик с простынями, отчего Дитер немедленно пробудился.

- Выпьешь чего? - спросил я. - Что-то жажда одолела...

- Нет, - сказал он. - Пойду помочусь. Кажется, это по коридору справа?