мол, отрывают от стола, не дают сосредоточиться — бесследно исчезло. Лев Валерьянович забыл о срочном задании, о необходимости искать идею и стал радоваться радостью Еремея, несущегося по бульвару в санях. Мимо осевших мартовских сугробов, присыпанных сверху крошевом льда, мимо голых деревьев с заиндевевшими бороздками коры, мимо детских качелей и каруселей. И идея внезапно родилась сама, без всяких усилий с его стороны, — Лев Валерьянович даже не понял, как это случилось. Он словно и не ощущал в себе никакой идеи, даже не подозревал о ней, а она уже была, находилась в нем и жила собственной жизнью, как пойманная рыба в садке. И вот он словно просунул руку и почувствовал: есть! У него голова закружилась от счастья. «Папа, асфальт! Папа, останови!» — кричал сзади Еремей, а он не слышал и не замечал, что снежный наст уже кончился и он тащит сани по оттаявшему асфальту.
На следующий день Льва Валерьяновича — наполовину всерьез, наполовину шутя — поздравляли, и он не уставал рассказывать, как родилась в нем идея. И все вокруг удивлялись, все радовались вместе с ним, испытывая желание потрогать Льва Валерьяновича, благоговейно прикоснуться к нему, словно бы к некоему предмету, побывавшему в космосе. Лев Валерьянович принимал это как должное, радовался и удивлялся вместе со всеми, будто бы он сам для себя был неким загадочным предметом. «Катал сынишку на санках. По бульвару. И вдруг чувствую…» — в сотый раз рассказывал он, и с каждым разом этот счастливый миг — вдруг! — отдалялся, рассеивался и, словно снег в воду, превращался из настоящего в прошлое. Ближе к середине дня Льва Валерьяновича стало преследовать странное чувство тоски и опустошенности, ему, имениннику, вроде бы совершенно неподобавшее, и он незаметно выскользнул в коридор, затем — на лестницу и, убедившись, что рядом никого нет (все поднимались и опускались в лифте), прижался лбом к холодной стене и затрясся, затрясся в немой лихорадке. Что происходило с ним в эту минуту, он не знал и не хотел ничего себе объяснять. Вернувшись в лабораторию, он сел за рабочий стол и занялся обычными делами. Но когда его снова просили рассказать, как родилась идея, Лев Валерьянович замолкал и больше ничего не рассказывал.
— Товарищ Зимин, если вы не очень заняты, прошу вас зайти ко мне, — у стола Льва Валерьяновича останавливается заведующий лабораторией Абакар Михайлович и, выдержав некоторую паузу, подтверждающую значительность его просьбы, удаляется в кабинет. И эта пауза, и выражение «не очень заняты», употребленное в ироничном смысле, убеждают Льва Валерьяновича, что его ждет очередной нагоняй. Абакар Михайлович относится к тому разряду руководителей, которые стремятся воздействовать на подчиненных силой личного примера. Он сам налаживает приборы, следит за ходом реакций и даже моет пробирки и колбы, если девочки-лаборантки делают это лениво и неохотно. Поэтому слово «абакар» служит в лаборатории единицей для измерения работоспособности. Работоспособность Льва Валерьяновича оценивается сослуживцами в минус четыре абакара, и он чаще других получает выговоры и нагоняи. — Товарищ Зимин, что у вас лежит в выдвижном ящике?
Абакар Михайлович задает этот вопрос с выражением печального всеведенья, к которому признания подчиненного уже ничего добавить не смогут.
— В выдвижном ящике? Тетради, карандаш, ножницы… — Лев Валерьянович начинает перечислять предметы с самого безопасного для себя конца.
— А еще?
Абакар Михайлович так же печально и обреченно смотрит в окно.
— Еще? Всякие мелочи…
— Интересно, а какую книгу вы держите там в раскрытом виде?
— Я читаю только во время обеденного перерыва, — спешит оправдаться Лев Валерьянович.
— И все-таки — какую? Дюма? Сименона? Агату Кристи?
Лев Валерьянович медлит с ответом, не зная, зачем понадобилось это уточнение.
— Дюма… — неуверенно признается он.
— Ничего подобного. Вы читаете более серьезную литературу. Но, к сожалению, она не имеет никакого отношения к вашей специальности, — Абакар Михайлович выдвигает ящик собственного стола и достает книгу, которую недавно читал Лев Валерьянович. — Я специально взял это в библиотеке. «Очерки истории итальянской культуры». Скажите, зачем вам это понадобилось? Может быть, вы собираетесь перейти в Институт культуры? Что ж, я бы охотно содействовал…
Лев Валерьянович понимает, в чем смысл этого зловещего намека.
— Нет, нет, спасибо. В Институт культуры я не собираюсь. Совсем не мой профиль.
— Какие же проблемы близки вашему профилю? — Абакар Михайлович как бы готов расширить рамки своего содействия.
— Человечество еще не приступило к их научной разработке.
— И все-таки? Если не секрет?
— Способы жизни, — доверительно сообщает Лев Валерьянович, и его большое лицо краснеет. — Когда люди окончательно потеряют умение жить, целые институты будут изучать способы жизни древних греков, арабов и персов. Но боюсь, что будет уже поздно. Мы научимся создавать совершенные машины, поднимемся в космос и опустимся в недра земли, но, если мы не спохватимся вовремя, мы утратим нечто гораздо более ценное: искусство жить. Посмотрите, как мы живем сейчас, как встречаем гостей, как справляем праздники! Садимся за стол, включаем телевизор, — разве это праздник?! А как мы отдыхаем после работы? Домашние тапочки, газеты, — разве это похоже на отдых?! Мы потеряли вкус к приключениям, к игре, к риску. Если дома мы ничего не делаем, то мы именно ничего не делаем, а знаете ли вы, что когда-то существовало «прекрасное ничегонеделанье»?
— Лично я не знаю, — Абакар Михайлович как бы на собственном примере убеждает подчиненного не доверяться слишком опасному знанию.
Но Лев Валерьянович не слышит угрожающего предостережения начальника.
— Состояние «прекрасного ничегонеделанья» возникало в минуты полного покоя, когда человек оставался наедине со своими мыслями, или раскрывал томик любимого поэта, или любовался ночной луной, сидя в венецианской гондоле, — с упоением рассказывает он, и ему кажется, что он сам окутан облаком лунного света и с томиком любимого им Петрарки сидит на корме гондолы…
Однажды во время командировки его повезли на ночную рыбалку, — стояли северные белые ночи, по-июньски светлые, прозрачные, фосфорические, и наконец наступила пора, когда березовые листья достигли размера пятикопеечной монеты: это означало, что должен начаться клев, и хотя Лев Валерьянович никогда не увлекался рыбалкой, его тоже уговорили поехать, снабдили удочкой и дали телогрейку, чтобы не замерзнуть на озере. Поздно вечером они погрузились в лодку и отчалили. Лев Валерьянович сидел, закутавшись в телогрейку, смотрел, как раскачивается на волнах странная розовая луна, и отчерпывал консервной банкой воду. Вскоре они причалили к островам и развели костер, дым от которого стлался по береговому откосу, по низким прибрежным зарослям и исчезал в дали затихшего озера. Рыбаки заварили чай и разлили по кружкам. Льву Валерьяновичу досталась самая большая кружка, и, чтобы не обжечься, он придерживал ее, спрятав руки в