вязаной рукавичке. Они только что взяли штурмом автобус — Дуняша с передней двери, Лев Валерьянович с задней, и вот теперь она держит для него местечко, прижимая ладонь к кожаному сиденью, а он — по закону распределения труда — прячет в карман два оторванных билета. Дуняша единственная в лаборатории любит о б щ а т ь с я со Львом Валерьяновичем, делая это как бы наперекор сослуживцам, считающим его человеком необщительным и странным, но Дуняша словно коллекционирует странные знакомства и намеренно окружает себя людьми, с которыми у нее, казалось бы, не должно быть ничего общего. Лев Валерьянович — один из таких, и Дуняша упрямо доказывает и себе и ему, что им судьбою назначено дружить и понимать друг друга. — Наконец-то вы сели, а то я беспокоилась, как бы не заняли ваше место. Правда, сегодня удивительный снег? Когда я вышла из дома, я чуть было не провалилась в сугроб, а мой муж с трудом открыл дверцы гаража. Говорят, такого снега не было уже много лет.
Чувствуя, что с ним начинают о б щ а т ь с я, Лев Валерьянович теряется и ничего не может ответить.
— Да, да, — только и говорит он, делая вид, что тоже радуется удивительному снегу.
— А что вы читаете? — спрашивает Дуняша, заметив у него в портфеле книгу с закладкой.
— Так… о Древнем Риме, — Лев Валерьянович закрывает портфель, чтобы Дуняша не подумала, будто ему интереснее читать книгу, чем разговаривать с ней.
— Вот видите, какой вы образованный человек, — Дуняша больше всего любит объяснять Льву Валерьяновичу, к а к о й он. — Я всем это говорю, даже моему мужу. А муж, вы представляете, к вам ревнует! Сегодня он высаживает меня на остановке, где мы с вами встречаемся, а сам мучается от ревности. Разве это не смешно!
Лев Валерьянович кротко улыбается, как бы поддерживая мысль о том, что ревновать к такому человеку, как он, в высшей мере смешно и нелепо.
— Хотя вы чем-то напоминаете моего мужа. Такой же странный, молчаливый, загадочный, но у нас с вами особые отношения. Вы согласны — особые?
— Да, да, — Лев Валерьянович соглашается со всем, что говорит Дуняша, но для общения этого мало, и она терпеливо внушает ему:
— Нет, вы не должны соглашаться сразу. Может быть, вы воспринимаете все по-своему, иначе, чем я. Не бойтесь со мною спорить. От этого наши отношения не пострадают. Спорьте, спорьте!
У Льва Валерьяновича под зимней шапкой выступает испарина.
— Как-то не получается… извините.
— Какой вы сегодня скучный! — вздыхает Дуняша. — Я вас просто не узнаю. Впрочем, вы не виноваты, это я так… Мне самой последнее время скучно! Очень скучно жить.
Дуняша рассматривает бледные косточки пальцев, просвечивающие сквозь вязаную рукавичку.
— А знаете, почему так происходит? — Лев Валерьянович воодушевленно кладет свою руку в перчатке на руку в вязаной рукавичке.
— Интересно, почему же?
— Потому что мы живем одним способом жизни, не подозревая, что их — тысячи! Мы просто не нашли еще своего собственного способа! Он есть, но мы его не нашли!
— Где же его найдешь? — неуверенно спрашивает Дуняша.
— Хотя бы в книгах. Если вы будете внимательно их читать, то извлечете такие богатства… — Лев Валерьянович открывает портфель и достает книгу с закладкой. — К примеру, что такое римский способ жизни?
— Юлий Цезарь, гладиаторы, я точно не помню… — смущенно признается Дуняша.
— Разве в гладиаторах дело? — Лев Валерьянович листает прочитанные страницы. — Римский способ жизни заключается в том, чтобы каждое желание стремиться осуществить тотчас же при его возникновении. Отсюда и происходит знаменитая римская деловитость. Нам кажется удивительным и непонятным, что Юлий Цезарь мог одновременно диктовать письма, принимать послов и так далее. На самом же деле это лишь самое обычное проявление римской деловитости, которой нам сейчас так не хватает. Много ли мы успеваем за день? Работа, магазин, отдых у телевизора — вот и все. Остальные наши желания остаются неосуществленными, порождают скуку, тоску и уныние. А между тем, если овладеть римским способом жизни, можно осуществить множество самых разных желаний.
— И стать счастливым? — спрашивает Дуняша.
— Это сложный вопрос. Счастье тоже бывает разным, — Лев Валерьянович смотрит в окно, не пропустили ли они остановку. — Во всяком случае, с помощью римского способа легче всего подняться по служебной лестнице и преуспеть в работе.
— А вы чем-то похожи на Юлия Цезаря, — задумчиво произносит Дуняша, как бы пользуясь привилегией говорить то, что никому, кроме нее, не придет в голову…
Это счастливое чувство он испытал однажды и затем — по прошествии многих лет, — возвращаясь к нему, спрашивал себя с суеверной боязнью ошибиться, а было ли оно именно счастьем, именно настоящим и — счастьем? Было, конечно, было, именно счастьем, и ничем другим, и хотя память отказывалась восстановить его во всей полноте, как бы перенеся из прошлого в настоящее, восстанавливались сопутствовавшие ему признаки: ясный мартовский день, привкус талого снега в воздухе, грифельно-серая оплывшая лыжня, одиноко тянувшаяся вдоль решеток бульвара, и сверкавшие на солнце плафоны уличных фонарей, над которыми поднималась испарина. Еремей с утра просил покатать его на санках, ссылаясь на давнее обещание, которое Лев Валерьянович якобы дал, но не выполнил. Сам Лев Валерьянович этого обещания не помнил, а главное, он был завален срочной работой: ему нужно было н а й т и и д е ю. Не составить многостраничный отчет, не подготовить конспект выступления, а — найти идею. Идею технологии, которую разрабатывала их лаборатория. До сих пор все заказчики пользовались старой технологией, но она была громоздкой и включала несколько лишних звеньев, а следовательно, требовала лишних производственных операций и материальных затрат. Поэтому в лабораторию пришел запрос на новую технологию, и вот Лев Валерьянович на все выходные обложился книгами, заправил чернилами авторучку и стал думать над идеей. Не то чтобы ему это персонально поручили, но он сам — хотел. Им овладел спортивный азарт, и он словно предчувствовал, что идея должна родиться именно у него. Обложился книгами, заправил авторучку, и тут Еремей с его просьбой!
Лев Валерьянович терпеливо подвел сына к окну, показал на термометр и объяснил, что на улице ноль градусов, а при этой температуре снег превращается в воду, следовательно, по всем законам физики ни на каких санях кататься нельзя. Но Еремей больше напирал не на физику, а на обещание Льва Валерьяновича, и тот наконец сдался. Махнул рукой и сдался. Достал с чердака санки, одел сына, нахлобучил ему на голову шапку и вывел на бульвар. Еремей уселся в сани, Лев Валерьянович потянул за обтрепанную веревку и — быстрей, быстрей — побежал. И вот тут-то стали возникать перед глазами п р и з н а к и, и он увидел лыжню, решетки бульвара, плафоны уличных фонарей, почувствовал привкус талого снега, и досадливое сожаление —