новостях, о жизни, и Алена все ждала случая показать Фросе, какая с ней произошла перемена. Она забеспокоилась, что Фрося, чего доброго, примет ее за ту прежнюю Алену, быть которой ей уже совершенно неинтересно, и Алена ощущала легкую досаду человека, надевшего новый костюм и вынужденного ходить, не снимая пальто. Но тут ее взгляд упал на изящный стеклянный флакон, стоявший у Фроси на подзеркальнике. Флакон был какой-то необычной формы, слегка вытянутый, с резко обозначенными гранями и причудливой пробкой.
— Откуда это у тебя? — спросила Алена с чувством невольной ревности к тому, кто делает Фросе такие интригующие и затейливые подарки.
— Это мне на память от одного человека, — сказала Фрося, как бы придавая этому подарку гораздо меньше значения, чем желала бы подруга.
— Чудесная вещица! Я такие где-то видела, — Алена пристально смотрела то на вещицу, то на Фросю, стараясь разгадать причину загадочного молчания.
— Может быть, в комиссионном магазине? — подсказала Фрося, явно направляя подругу по ложному следу.
— Нет, это вещь уникальная, — Алена впервые убедилась в способности Фроси что-то от нее скрывать.
— Тогда в музее, — произнесла Фрося с запинкой, и Алена укоризненно взглянула на нее.
Разгадка была близка.
— В музее Левы Борисоглебского? — спросила Алена, слегка передразнивая Фросю тем, что намеренно вкладывала в этот вопрос гораздо меньше значения, чем он заслуживал.
Фрося смутилась.
— Да, это подарил он.
— Поздравляю, — Алена с усилием брала тоном выше той неприязненной интонации, которая невольно подступала изнутри. — За что ж такие милости?
— Просто на память. Я часто брала у него книги. Мы встречались, разговаривали, пили чай…
— Мило, очень мило. Мне он ничего подобного не дарил, — сказала Алена с выражением превосходства над Фросей, побуждавшего ее глубже вникнуть в подтекст этой фразы.
— Ты у него… бывала? — через силу задала вопрос Фрося.
— Представь себе, неоднократно.
— Не может быть. Я не верю.
— О, доказательств настолько много, что их не стоит и приводить, — Алена неожиданно взяла флакон в руки. — Отдай мне его! Отдай, прошу тебя! — не выпуская флакон из рук, она протянула его Фросе, словно он отчасти принадлежал уже им обеим.
— Нет, я не могу, — Фрося отвернулась от флакона, тем самым подтверждая свои особые права на него.
— Понимаешь, я любила этого человека, — тихим голосом сообщила Алена, словно это признание было самой высшей платой, которую она могла предложить за флакон.
— Любила?! Это правда?!
— Да, — не колеблясь, солгала Алена.
— Что ж, возьми, — Фрося нерешительно согласилась с тем, чтобы флакон остался у подруги.
— Спасибо! Я была уверена, что ты… — Алена звонко чмокнула Фросю и спрятала флакон в сумочку. — А у меня тебе тоже подарок, — она развернула коврик. — Куда мы его повесим?
— Что ты! Зачем! Не надо! — пыталась возразить Фрося. — Это же очень дорогая вещь!
— Глупости! — рассердилась Алена. — Бери и не смей пререкаться. Не одна же ты такая добрая!
И она повесила коврик на стену.
Поездка на дачу входила в ближайшие планы Алексея Степановича, и, если бы не катастрофическая нехватка времени, он снарядился бы туда в первый же выходной. Дела предстояли нешуточные: нужно было расчищать пепелище и заново отстраиваться. Конечно, ни о чем особенном он не мечтал, и бывшая тургеневская дачка вызывала в нем лишь недобрую и едкую усмешку. Какие уж тут кокошники и полуколонны! Ему бы теперь что попроще, постандартнее, поскромнее! Главное, чтобы был покой — для него и для дочери, а на архитектурные детали он внимания не обращал. Лиза медленно оправлялась после родов, и Алексей Степанович дрожал над каждым ее шагом и овладел врачебными премудростями не хуже больничной сиделки (даже Никиту по своей привычке оттирал от дочери, заставляя его лишь бегать по магазинам и гулять с ребенком). Он был уверен, что поставит на ноги дочь и ей даже не придется брать академический отпуск, — вот только бы все устроилось с летом. Это было важно и для Феди; все шло к тому, что его все-таки выпустят. Может быть, через год; может быть, раньше — Алексей Степанович точно не знал и, наученный горьким опытом, боялся предпринимать шаги для ускорения дела. Хватит! Он суеверно берег то шаткое равновесие, которое наступило в жизни, и не искушал судьбу. Судьба его и так наказала…
В апреле он все-таки вырвался из Москвы. Была настоящая весна, березы серебрились на солнце, и всюду текло, текло, текло. Алексей Степанович по старой памяти наведался к Анюте (он стал чаще бывать у нее с тех пор, как Федю забрали в милицию, и в ее доме словно бы отдыхал от своих невзгод, в душе возникало что-то хорошее и доброе, и Алексей Степанович даже храбрился, обещая погулять на ее и Фединой свадьбе), а затем обошел пепелище и по-хозяйски заново все осмотрел. Первый этаж сгорел не так основательно, как второй, и если договориться с плотниками, можно к июню соорудить временное одноэтажное жилье. Комнаты в две-три, а больше и не надо.
Разыскав в деревне плотников, он привел их на участок.
— Да, огонь не шутит, — сказал старший из плотников, высокий, в обрезанных резиновых сапогах.
— А какие хоромы были, — добавил другой, рыжий, в одноухой ушанке.
— Что, мужички, к июню успеете? Хотя бы две комнаты? — спросил Алексей Степанович как можно бодрее: ему не нравилось настроение «мужичков».
— К июню-то? А если опять сгорит? — старший ковырнул сапогом головешку.
— На этот раз будем осторожнее. Не допустим, — оптимистично заверил Алексей Степанович.
— Так-то оно так, — рыжий и соглашался, и не соглашался.
— А в чем дело? Что вас смущает?
— Работу жалко, вот то и смущает, — хмуро сказал высокий.
— Так пожар же! Я ведь не сам спалил! Странные вы люди! Кто из нас больше наказан!
— Так-то оно так, но строить не будем. Уж извините.
— Мне не нужна снова такая дача. Я прошу временное жилье. Стены и крышу, — чем терпеливее старался говорить Алексей Степанович, тем с большим трудом ему удавалось себя сдерживать. — Денег могу добавить. Сотню. На каждого.
— Не в деньгах дело. Работу жалко.
— Мне тоже жалко, поверьте.
— Вам что? Вы не строили.
— Как это «не строил»?! Кто же мне строил?! Дядя?!
Плотники, не сговариваясь, двинулись к калитке. Алексей Степанович бросился за ними.
— Войдите в мое положение, — униженно просил он. — У меня дочь… ей нужен покой. Вы же ее помните! Лиза! — голос его сорвался.
— Ладно, к июню сделаем, — сказал старший.
Алексей Степанович бессильно прислонился к забору.
— Спасибо… вам.
Он постоял, вытер ладонью пот, посмотрел на грачей, летающих над деревьями, и стал собираться на станцию.