безудержного гнева. В глазах полыхнул огонь печей Бухенвальда. Кулаки сжались с таким хрустом, словно где-то рядом переломились стволы вековых дубов.
— Ты ел сухарики со вкусом холодца и хрена? — медленно пророкотал Цент, надвигаясь на Емелю медным тазом. — Ты жестоко за это поплатишься!
— Но я только одну пачку… — промямлил тот, не понимая, в чем состоит его вина.
Только позже он выяснил, как сильно Цент любит сухарики со вкусом холодца и хрена. И как сильно огорчается, когда кто-то кроме него покушается на них. До того сильно, что приравнивает пожирание сухарей к тягчайшим преступлениям. И безжалостно карает за это.
Кары последовали незамедлительно. Следующие два часа Емеля увлеченно наматывал круги ада, и в итоге даже сбился со счета, сколько он их прошел — пятнадцать или двадцать шесть. Он угодил в лапы величайшего истязателя и мучителя, и тот дал волю своему садистскому началу. Он безудержно и с оттяжкой хлестал Емелю венком из крапивы по голым ягодицам, пока не превратил оные в кровавое месиво. Он принудительно усаживал его истерзанным задом на огромный муравейник и наблюдал за тем, как насекомые терзают жертву. Он заставил его прыгать через огромный костер со связанными ногами, из-за чего Емеля едва не изжарился заживо, а полученные ожоги до сих пор безобразили его тело. И много еще забавных конкурсов и викторин придумал и осуществил адский тамада. Вскоре Емеля мечтал только об одном — чтобы изверг просто и гуманно добил его. Но тот не собирался даровать ему легкую смерть.
— За что вы так со мной? — сквозь слезы кричал Емеля, когда Цент приступил к иглоукалыванию под ногти.
— Попутал, что ли? — возмутился тот. — За Машкой голой подглядывал — раз. Мои сухарики жрал — два. Тушенку пытался присвоить — три. За то, что ты лох — четыре.
— Я не лох! — взвыл Емеля.
— Нет, ты лох, и не отрицай этого. А лоха положено бить, унижать и обирать. Таков порядок вещей, установленный с древних времен.
— Но почему вы решили, что я лох?
Цент прекратил совать ему иголку под ноготь, удивленно взглянул на Емелю и произнес:
— Да что же тут непонятного? Я у тебя тачку и харчи отжал? Отжал. Самого умучил? Умучил. И после этого ты не лох? Пойми — правда в силе. Кто сильнее, тот и прав. Кто круче, тому все, а кто лох, тому неприятности.
— Но это же несправедливо! — разрыдался Емеля, вдруг осознавший, что он по-прежнему остается полным ничтожеством. Зря он думал, что новый мир изменил его. Стоило столкнуться с Центом, и тот наглядно доказал обратное.
— Что справедливо, а что нет, предоставь судить Всевышнему, — набожно перекрестившись, посоветовал Цент, для чего даже на миг прервал пытку. — Ему сверху виднее. Он знает, кому помогать, а кого карать. Вот взять хоть нашу ситуацию. Думаешь, это я тебя мучаю? Нет, это бог тебя карает моими руками. Бог любит конкретных пацанов, они ему на храм крупные суммы жертвуют. А с лохов все одно взять нечего. Никому вы не нужны, ни на земле, ни на небе.
После чего Цент продолжил практиковать акупунктуру девяностых, и долго еще над рощей звучали пронзительные крики истязаемой жертвы.
Спустя несколько часов сплошного ужаса и великой боли, Емеля обнаружил себя лежащим на травке в предсмертном состоянии. Кажется, в ходе очередной зверской процедуры, он ненароком потерял сознание. Но отдохнуть ему не дали. Цент любезно помог ему прийти в себя, между делом наступив каблуком ботинка на мошонку.
— Вставай, лох, для тебя работа есть, — сказал он.
— Хочу умереть! — разрыдался Емеля, катаясь по земле, и теребя ладонями растоптанное хозяйство.
— Ты умрешь, когда я тебе позволю.
А затем затейник Цент предложил Емеле сыграть в свою любимую игру «Вынь да положь». То есть, не то, чтобы предложил. Он поставил жертву перед фактом. Просто сообщил, что теперь они играют в «Вынь да положь». Емеля только и успел спросить — во что? А Цент уже сделал первый ход.
— Давненько я не едал хорошего плова с бараниной, — мечтательно произнес он, и его очи заволокло дымкой ностальгической грусти по навсегда ушедшим временам гастрономического изобилия.
И тут же добавил:
— А сообрази-ка мне плова.
Емеля опешил.
— Кого? — переспросил он, решив, что ослышался.
— Плова, — с доброй улыбкой вождя людоедского племени повторил Цент. — Тебе потребуется юный барашек, вскормленный сочными травами кавказский высокогорий, нежнейший рис, собранный трудолюбивыми руками азиатский крестьян, а так же лавровый лист, соль-перец, и что туда еще кладется — я всего рецепта не знаю. В общем, вынь да положь.
Емеля растерялся. Он не мог взять в толк, шутит ли его новый знакомый, или говорит всерьез. Вряд ли всерьез — ну где он ему возьмет барана? Да и риса ныне днем с огнем не сыщешь — все крупы, что оставались на полках магазинов и в складах, давно были пожраны крысами или пришли в негодность самостоятельно.
— Вы шутите? — с робкой улыбкой спросил Емеля.
— Нет, — ответил ему Цент. — Когда я пошучу, тебе будет смешно. А сейчас тебе смешно?
Емеле было до того не смешно, что хотелось рыдать.
— Я жду свой плов, — сухо проинформировал его Цент. — И на твоем месте я бы не заставлял меня ждать слишком долго. Возможны трагические последствия.
— Но как же я… Но где же….
Емеля беспомощно вертел головой, не понимая, что происходит. На его плечи взвалили невыполнимый квест. Слыхано ли дело, скрафтить высококлассный плов, не имея ни одного ингредиента. Ну, кроме, может быть, соли. Но Емеля понимал, что из одной соли плова не сваришь.
Он с гаснущей надеждой взглянул на щуплого мужчинку, ища в его лице поддержку и опору, но тот быстро отвернулся и стал смотреть в другую сторону. Емеля понял — здесь ему союзников не найти.
— Эй, Машка, — прокричал Цент девушке. — Собирай дрова. Владик. Ты чего расселся, как в театре? Тоже палки собирай. Сейчас пловом закинемся. Друг Емельян голову дал на отсечение, что через час вынет да положит казан отменного плова.
— Я такого не говорил! — встрепенулся тот. — Послушайте, я не смогу приготовить….
Тут он встретился взглядом с Центом, и у Емели отнялся язык и еще ряд органов.
— Не понял! — пророкотал тот, буравя жертву очами, полными гнева. — Это что за дела? Пацан сказал — пацан сделал! А за базар положено ответ держать.
— Но я еще ничего не сказал, — рискнул напомнить Емеля.
— Да на тебя всем наплевать. Ты не пацан, а лох позорный. Пацан здесь я. И я сказал — вынь да положь мне