— Я всю правду скажу, всю правду! — И мне показалось, что сейчас он выдаст такое обвинение, что все прочие покажутся детским лепетом. Однако этот маленький мужичок, фамилия которого была, как ни странно, Карликов, только и высказал: — Не работал он с коммунистами по-путному! Вот!.. И все, — и, страшно сверкнув глазами на Федора Петровича, опустился на место, — словно в яму провалился. Но стоило закончиться собранию, как этот Карликов оказался за спиной Бардасова и поддакивал ему, и мне сладко улыбался маленьким молодым личиком. Но Бардасов не обращал на него никакого внимания и даже не посмотрел на него, когда сказал:
— Эй, Сидор, проводи Александра Васильевича на ночлег к Графу да скажи: пусть ужин сготовит.
— Обязательно, Яков Иванович, обязательно! — засуетился Карликов и схватил меня за руку.
— Да окажи, — добавил Бардасов, — через полчасика я сам приду.
А я искал глазами Федора Петровича. Зачем? — и сам не знаю. Я, конечно, не был перед ним виноват, и если он умный человек, он это поймет сам. И утешения ему вряд ли нужны… Но Карликов не отпускал меня и тянул вон из парткома — ведь он получил приказ председателя проводить меня на ночлег. И вот я иду по тропинке возле палисадников. Корни ветел избугри-ли ее, и я спотыкаюсь, а Карликов впереди шагает так ловко и быстро, что я отстаю. Я уже не смотрю в небо на звезды, нет, не смотрю, потому что до меня тут только доходит во всей ясности, что произошло не одно мое избрание в секретари парткома колхоза, но нечто большее — незаметно и неслышно в этот вечер рухнуло все мое так прекрасно выстроенное в мечтах будущее. Эх, голова! Не голова ты у меня, а глиняный горшок!.. А как же Надя? Ведь она ждет совсем другого известия от меня, ведь не кто-нибудь, а я сам месяц тому назад показывал ей строящийся в нашем городке восьмиквартирный дом, в котором мне обещал квартиру сам Геннадий Владимирович: «Одну квартиру из восьми мы строим специально для Сандора Васильевича». Но тогда я был инструктором райкома партии, а теперь я новый секретарь парткома колхоза и иду на ночлег к какому-то Графу. А Надя ничего этого не знает. Она приготовилась к другому: жить в том самом доме, который скоро будут заселять, и работать в средней школе учителем биологии… Впрочем, иной жизни я и сам для себя не представлял, и хоть в будущее свое далеко не заглядывал, оно казалось мне вполне определенным, тем более что из райкомовских инструкторов я был самым молодым. По этому случаю Геннадий Владимирович еще и шутил: «Сандор Васильевич у нас самый молодой, еще и не женат, так что ему не страшны никакие расстояния», а раз так, то и выделили мне самые дальние колхозы. Не страшны-то не страшны… и однажды прошлой осенью я протопал до «Звезды» почти семь часов. А вот сюда, в Кабыр, я попал совершенно случайно — получил в качестве дополнительной нагрузки на время. Правда, в «Серп» я почти и не заглядывал, всего-то и провел два собрания… Комиссар! Как-то на все эти перемены взглянет Надя? Эх, голова!..
Карликов, должно быть, чувствует мое подавленное состояние и начинает выспрашивать, откуда я родом да где учился, то да се. И я отвечаю, что из Хыркасов.
— Из Хыркасов! — изумляется Карликов и опять хватает меня за рукав. — Да это же рядом — шесть километров!..
Да, шесть километров, в Хыркасах живет моя мать, а отца нет, он погиб на фронте в сорок пятом.
Сочувственно помолчав, Карликов бойко начинает рассказывать про Бардасова, какой он тонкий тактик и стратег в делах!
— Он к тебе сразу начал приглядываться, справки навел, все как следует. Кого попало он в свой колхоз не возьмет, хе-хе, он такой, Яков Иванович. Поработаешь, сам увидишь! Да и на квартиру к Графу определили… хе-хе, не так чтобы. Ведь Генка Граф — кто? Он ведь парень-то… не того немножко.
— С придурью, что ли?
— Какое там! Наоборот, лишнего у него там не мало, да и по части баб, женщин то есть, это самое, женщины и девки ходят к нему напропалую, хе-хе! — Но тут он опять схватил меня за рукав и, привстав на цыпочки, прошептал в ухо — Теперь потише, пришли.
Из всех этих сбивчивых намеков я понял только одно: «стратег и тактик» Бардасов определил меня на квартиру к человеку, которого я, новый секретарь парткома, должен «наставить на путь истинный».
Мы подошли к дому, во всех трех окнах которого горел яркий свет. Во двор вела небольшая калитка в широких воротах, какие у нас называются русскими. Калитка оказалась незапертой. Незапертыми оказались и дверь в сени, да и та, что была в саму избу. Карликов шел как-то осторожно и все мне странно подмигивал, и я даже подумал, что мы сейчас увидим что-то такое, что подтвердит репутацию Графа, которую он мне только что выложил. Но в доме было странно тихо, а когда мы наконец вошли в избу, то меня поразили чистые бревенчатые стены цвета топленого масла, большое окно, какие плотники называют итальянскими (одно окно вместо двух), и печь, будто только вчера побеленная. Лавка вдоль стены, стол, над ним ярко горит лампочка без абажура…
— Эй, Граф! Ты дома? — начальственным фальцетом крикнул Карликов.
— Проходи сюда, — послышался из передней спокойный голос. — Чего кричишь, я не люблю, когда кричат.
Пол был так чист, что я стащил сапоги по примеру Карликова.
— Квартиранта к тебе привел, — уже с заискивающими нотками в голосе заговорил Карликов. — Яков Иванович велел быстренько приготовить ужин, и сам он скоро будет.
Я увидел хозяина. На никелированной кровати, поверх неразобранной постели, продавив сетку почти до пола, лежал парень лет двадцати восьми. Он отстранил книгу, смотрел на нас тусклым невыразительным взглядом и молчал.
— Ты слышал? Или требуется повторить? Яков Иванович…
— Жене своей повторяй, — перебил Карликова парень, однако неторопливо приподнялся на кровати.
— Гостя не обижай, вот чего, это наш новый секретарь парткома.
Но парень не повел в мою сторону и глазом, словно не слышал.
— Замерзшего обогрей, голодного накорми, говорили чуваши еще в старину, — сказал парень с легкой усмешкой, и голубые глаза его на миг ожили. — Слышал ты эти мудрые слова, Карликов?
— От тебя первого слышу, — ответил Карликов.
— Мужик ты и есть, Карлик, мужик. Ступай, не топчись здесь, как пожарная лошадь, у меня некому пол мыть.
— Не гони, сам уйду, очень надо.
Карликов бросил на меня взгляд, полный надежды на заступничество, но что я мог оказать? Мне и самому, честно сказать, хотелось уйти, и я бы, пожалуй, так и сделал, если бы Карликов всерьез и искренне обиделся на грубость хозяина. Но он воспринимал это как должное, и я остался.
Хозяин между тем заложил в книгу линейку, встал с кровати и поправил подушки.
— Давно знакомы со своим провожатым? — опросил он вдруг.
— Так, немножко…
— Первый оболтус в деревне. Двадцать часов в сутки спит, остальные четыре председателю одно место лижет, а туда же — мол, коммунист.
Последнее его замечание задело прямо за сердце. То ли потому, что я — партийный работник, то ли вообще принимаю близко все, что говорят о партии и о коммунистах, но всякое подобное слово воспринимаю болезненно, точно это говорится о самом моем близком родственнике. И когда у меня есть хоть малейшая возможность встать на защиту, я делаю это с такой горячностью, что пожилые хладнокровные люди приписывают ее моей молодости: молодость, мол, что тут возьмешь! Но что я знаю о Карликове? Что могу сказать? Моя новая должность не оправдает вмешательства, если дело тут не только в словах. Мне и самому Карликов не очень-то понравился, но я не доверяю первым своим впечатлениям, а точнее сказать, не спешу брать их в расчет. Мало ли что кто-то мне не нравится, это еще не значит, что человек этот плох. Но у нас с Графом, я надеюсь, еще будет время потолковать. Пока же он предложил мне почитать свежие газеты, а сам пошел готовить ужин. Мне было не до чтения этих газет, я только поглядел, что за книгу читает Граф. «Опасные связи». Французский роман, как я понял, автора Шадерло де Лакло. Нет, не читал, не слышал. Но вот в книжном шкафу были уже знакомые книги: Горький, Чехов, Есенин в пяти маленьких томиках… Вторую полку занимали книги из серии «Жизнь замечательных людей»: Горький, Орджоникидзе, Чичерин, Лондон, Курчатов, Рутгерс… Рутгерс — кто такой? Надо потом поглядеть… На самой нижней полке я с удовольствием увидел так хорошо знакомые мне тома Ленина, «Фундамент марксистско-ленинской эстетики», «Наука и религия»… Уж не библиотекарем ли работает Граф?
В кухне шипело на сковородке мясо.
— Простите, — сказал я, — мы до сих пор не познакомились. — И я назвал себя.
— Гена, — сказал он, не оборачиваясь. — А по батюшке Петрович, но это так, к сведению. — Может быть, потому, что я как-то нерешительно замешкался, он с усмешкой добавил — А Граф — это так, прозвище.