Читать интересную книгу Год - тринадцать месяцев (сборник) - Анатолий Емельянов

— Простите, — сказал я, — мы до сих пор не познакомились. — И я назвал себя.

— Гена, — сказал он, не оборачиваясь. — А по батюшке Петрович, но это так, к сведению. — Может быть, потому, что я как-то нерешительно замешкался, он с усмешкой добавил — А Граф — это так, прозвище.

Я заметил: пальцы у него длинные и тонкие, в золотистых волосинках, как в пуху, и у меня мелькнуло, что он не иначе, как здешний фельдшер: точно такие же пальцы были у нашего хыркасского фельдшера, и хотя самого фельдшера я уже не помню, но вот пальцы его сейчас как-то всплыли в памяти.

В сенях загремели сапоги, и в комнату по-хозяйски вошел Бардасов. Он потянул носом, сладко сощурился и даже руками потер.

— Готово у тебя, Граф?

— Скоро.

В кармане плаща у Бардасова тяжелой гирей висела бутылка водки.

— Ну как, комиссар, нравится тебе квартира? — Он сбросил сапоги и ходил по комнате в толстых шерстяных носках. Фигура у него была не такая уж и спортивная, как мне казалось, очень явственно наметился и живот — «насидел» за девять лет председательства, — а лет ему было, как я уже знал, сорок пять. Бардасов — один из самых молодых председателей в районе.

— Вот и поживете вдвоем, — говорил он, точно отдавал распоряжения. — Генка еще не скоро женится, а, Генка?

Граф молчал, мешая ложкой мясо на сковороде.

Бардасов громко и весело засмеялся.

— Один разок попытал счастья, теперь надо очухаться!..

— Найду подходящую девушку и женюсь, — сказал Граф.

— Ну что, тоже неплохо, обоим вам станет лучше: готовая еда, чистые полы, уют и ласка и все такое…

— И язык как пила, — в тон Бардасову вставил Граф.

— И это нужно временами, терпи, за красоту и потерпеть бы мог, — как-то строго и многозначительно сказал Бардасов.

— Красота — на время, а душа — навек, — смело возразил Граф. — Не с лица воду пить, говорят, и очень верно.

— Верно! Ты мастер оправдываться. Ну да черт с ними, а я вот что тебе хотел оказать, Граф, пока не забыл. Помпа сгорела на ферме, ты завтра с утра займись.

Я видел, как Граф криво усмехнулся, но, прежде чем ответить, снял крышку со сковороды, помешал мясо, высыпал с дощечки нарезанный лук и опять помешал. И только тогда сказал:

— Помпы, Яков Иванович, не по моей части. Это работа по пятому разряду, а я получаю у вас по второму. Семьдесят рублей. Уборщица в правлении больше меня получает. Кроме того, завтра у меня и без помпы много работы, да еще два акта надо составить…

— Сказано тебе: прибавим.

— Вы два месяца уже прибавить обещаете, и больше я ждать не желаю. В мехколонне я получал по триста рублей…

— Слышал, Граф, слышал! — перебил Бардасов. — На этой неделе соберем правление и решим, все, хватит об этом.

Граф снял с плитки сковородку и перенес на стол.

— А что за акты? Опять счетчики? Кто?

— Да ваши ближайшие друзья, — сказал со своей усмешкой Граф. — И так ловко научились останавливать, хоть патент на изобретение выписывай. — Он быстро взглянул на меня. — Ладно, не буду портить вам аппетит, садитесь. — Он положил возле сковородки две вилки, поставил две рюмки и буханку хлеба. — Прошу. — А сам ушел в комнату, и я слышал, как опять заскрипела сетка кровати.

— Давай, Александр Васильевич, садись, — сказал Бардасов.

Я кивнул вслед Графу.

— Нет, его и под ружьем выпить не заставишь, пусть читает, ума набирается. — Бардасов говорил громко, не таясь. — Видал, второй разряд! Он не пойдет помпу делать. Да он просто не умеет, вот и все, электрик, начинающий электрик.

Граф явно слышал, но никак не отзывался. Наверное, такая перепалка у них не первая.

Когда мы выпили «за знакомство» и стали есть мясо, Бардасов опять напустился на Графа:

— Семьдесят рублей ему мало, видишь ты, а индюшатину ест, и не подумаешь, что всего-навсего электрик второго разряда. А дом! Нет, ты погляди, комиссар, какой дом, а ведь это еще не все, еще двор у него, как у какого-нибудь помещика, а усадьба в тридцать соток. Это чего-нибудь да значит, как ты думаешь?

Правда, Бардасов ворчал необидно, устало, может, потому и не отвечал Граф. Когда мы выпили еще по рюмочке, Яков Иванович вообще замолчал, нахмурился, вяло пожевал мясо, и я в самом деле увидел перед собой смертельно уставшего человека.

— Забот у нас, комиссар, выше головы. Один я до сих пор воз этот тянул, один… От партийной организации никакой ощутимой помощи не было, а на тебя надеюсь. Только ты не мешкай, принимайся за дела побыстрее… — Он помолчал. — Ну, мне пора…

Когда я провожал его до ворот, мне рее казалось, что Бардасов хочет сказать что-то важное, то, что не решился при Графе, но так он ничего и не сказал. Видно, и пора пока не пришла, «пуда соли» мы с ним еще не съели.

2

А хозяин мой, задрав на спинку кровати свои длинные ноги, читал «Опасные связи».

— Проводили? — спросил он, с заметной неохотой отрываясь от книжки.

— Да, — сказал я. — Он вам не родственник, случаем?

— Нет. Они вместе с мамой работали…

Граф замолчал, а я воздержался от вопросов. Хотя мне и любопытно знать все о человеке, с которым я общаюсь, но лучше, когда он сам рассказывает о себе. А я видел, что сейчас Граф не расположен к разговорам на эту тему.

Я спрашиваю, не буду ли мешать ему, пока не подыщу в деревне постоянного жилья?

— Какая помеха, живите на здоровье, если нравится. Да и мне повеселей, — добавляет Граф с улыбкой. — А то ведь и поговорить не с кем.

Но разве у него нет товарищей, приятелей, ведь Кабыр — не маленькая деревня.

— Да какие тут товарищи!.. Словом не с кем перемолвиться, мужики, что тут сделаешь…

Уже который раз слышу я от Графа это слово — мужики, и у меня в глубине души уже неприязнь какая-то рождается к нему. Но, правда, сейчас в его голосе нет прежнего пренебрежения, с которым он выставил за дверь Карликова. И я говорю:

— Но ведь есть учителя, есть аргономы, есть… — Я хочу сказать: «девушки», но вспоминаю, что про девушек-то он наверняка знает получше меня.

— Есть, конечно, да такие же, можно сказать, крестьяне. На уроки бегут из хлева, а с уроков опять домой торопятся — ведь у каждого свое хозяйство. Учителя! Они даже в кино-то не ходят, а уж книжку какую умную почитать — про это я и не говорю. Или лекцию в клубе для мужиков! Куда! Однажды как-то я говорю Федору Петровичу: Лермонтовские дни по всей стране идут, не худо бы лекцию организовать в клубе. А что, говорит, я народу могу сказать? Только то, что в газетах пишут, пи больше ни меньше, а это люди и без меня знают, все газеты выписывают. Вот вам и учитель! — с торжествующим ехидством воскликнул Граф.

А я, к сожалению, ничего не мог возразить. Все это так, конечно, жизнь у сельских учителей очень трудная, для них никто не строит квартир со всеми удобствами, нет для них в магазинах мяса, молока и масла, и им невольно приходится обзаводиться коровами, свиньями, овцами. И все это скорей не радости ихние, а беда, и тут не до умных книжек, не до лекций. И хаять учителей у меня не поворачивается язык. Да и разве не они первые учат нас уму-разуму?! Только за одно это стоит их помянуть добрым словом.

— А как агроном? Он ведь, кажется, после института?

— Да, вот с Григорием Ефремовичем очень интересно поговорить о девушках, — оживился Граф. — На эту тему он может говорить сутками — сразу видно, что после института!

Ай да Генка! Для меня, может быть, это даже и не плохо: чем больше узнаю именно такой взгляд на вещи, тем мне будет понятнее реальная картина в колхозе. У меня даже мелькнула мысль: на этой же неделе собрать учителей, нет, собрать всю сельскую интеллигенцию и поговорить обо всем в открытую, попросить каждого подготовить какую-нибудь лекцию…

— Такие вот пироги, Александр Васильевич!..

— Да, как по Гоголю: «Есть один прокурор, и тот свинья». Помнишь?

Генка улыбается и молчит. Мне даже кажется, что он слегка огорчен. Ну что же, пусть знает, что по части обличений он не так уж и оригинален. Ругать-то мы все мастера, а вот на то, чтобы понять людей, найти для них доброе слово, на это нашего ума часто не хватает.

Молчание как-то неловко затянулось, и я спросил, интересная ли книга, которую он читает.

— Очень даже поучительная, — сказал Граф со своей странной усмешкой.

— В каком смысле?

— В смысле женщин. Французская жизнь, правда, описывается, но женская психология везде одинакова. Ради своих удовольствий они готовы предать все: истину и родину, родителей и мужа. Это уж такая биологическая структура, гибкая, изворотливая, а ум просто какой-то дьявольский. Это только дураки выдумали: у бабы волосы длинные, да ум короткий. Как бы не так! У нас, у мужчин, ум прямой и неповоротливый, как телега, и о других мы судим только по себе, значит, в этом смысле мы эгоисты. А женщина… слабая женщина стремится и себя защитить, и мужчину к рукам прибрать, заставить его служить себе, своим интересам. Это тоже эгоизм, но более изощренный, утонченный. И мужчины в этом смысле просто глупые рыбы, они клюют на красивую наживку, вовсе не думая о том, что на берегу выжидает этого момента коварный рыбак. Вот как о женщинах писал один поэт-геолог: «Знаю, где имеется нефть, но не знаю, где у женщины душа». По-моему, очень точные стихи!