Она внезапно умолкла, встала и бросила полено в огонь. Столб искр взметнулся над костром высоко под своды пещеры.
— И я попала в клинику, как он и предсказывал мне, — грустная усмешка. — Он так и говорил на суде: она попадет в психушку. И я попала.
Она вернулась на место с глазами полными слез, яркий огонь костра освещал влажные следы на ее щеках, соленые капли скатывались вниз на воротничок рубашки.
— Своей ложью он убил мою мать.
У Зекери было жуткое чувство, что время остановилось, и он должен снова запустить его ход.
— Ты попала в клинику, когда умерла твоя мать?
Элисон, закрыв глаза, опять начала раскачиваться на месте. Зекери встал и направился к ней. Услышав его шаги, она сказала мягко, но решительно.
— Не смей. Не смей, слышишь.
Тогда он подошел к костру. Сердце его щемило, ему было больно за нее. Помешав угли, Зекери подбросил охапку веток, и сел, наблюдая за выражением ее лица, освещенного языками пламени.
— Да, у тебя серьезные причины ненавидеть копов…
Ему было жарко от стыда за ублюдка, который опозорил свой мундир, и Зекери страстно мечтал о возмездии.
— Ты боялась меня, правда?
Ответом ему было красноречивое молчание.
— Ты до сих пор еще боишься меня…
Черт бы побрал этого сукина сына!
После паузы он услышал тихое:
— Да.
Она почувствовала облегчение от самого факта признания.
Элисон заметила также, что по мере того, как она раскрывается Зекери, пересказывает вслух свою историю, она снова обретет твердую почву под ногами, успокаивается, расставаясь постепенно со своими страхами.
— Я клянусь Господом Богом, что никогда не сделаю тебе больно, — вина за синяк на ее лице все еще мучила его. Он уже умудрился сделать ей больно…
— Я знаю, но это не зависит от меня. Я не могу объяснить. Я знаю, что ты мне не причинишь ничего плохого. Знаю, но не верю…
И все-таки она знала — это было уже много. Элисон чувствовала где-то в самой глубине души, что ее ночным кошмарам приходит конец.
— Сейчас, когда я поближе узнала тебя, все изменилось. Но я все еще боюсь.
Это была правда. Совсем запутавшись в своих противоречивых чувствах, она разразилась рыданиями, размазывая слезы по лицу и оставляя на щеках грязные — от выпачканных в саже ладоней — следы.
— Почему он жег твою кожу? — начав задавать вопросы, Зекери уже не мог остановиться. Он должен все знать. Он не хотел больше никогда в жизни возвращаться к этому разговору. Но сначала ему надо выяснить все до конца.
Она тяжело вздохнула. Ее изуродованное плечо саднило и ныло, а желудок снова сдавили спазмы. Элисон прислонилась спиной к холодному камню. Почему он не промолчал хотя бы об этом?
— Он сказал, что я ш-шлюха, — она сделала усилие над собой, чтобы произнести это слово. В первый раз Элисон сумела выговорить его вслух. — Он сказал, что все вокруг должны знать об этом. Он наказывает меня за то, что я зарабатываю деньги своим телом… Я позволяла мужчинам снимать меня обнаженной… за деньги.
Элисон чувствовала, что у нее хватит сил все до конца рассказать ему. Она снова испытала приступ жестокой боли, почти нестерпимой, и опять начала раскачиваться из стороны в сторону.
— Он собирался изукрасить меня так, чтобы каждый знал… — Элисон задержала дыхание от очередного приступа боли и продолжала. — Если он не мог… тогда чтобы никто не… Он сделал это, чтобы унизить, растоптать меня, чтобы я умоляла его… — она глядела невидящим взором и говорила тусклым безжизненным голосом. — И я умоляла. Я ползала у его ног… как животное… я умоляла его.
У Зекери сдали нервы. Он не мог больше ее слушать. Он не хотел слышать даже то, что уже было произнесено. Он хотел спрятать, вернуть все слова и горечь ее голоса назад в ящик Пандоры. Он хотел ничего не знать наверняка, а разрабатывать в своем воображении версию, по которой бы эта женщина не страдала, не кричала от боли, не молила на коленях вонючего ублюдка пощадить ее. И он, чтобы поставить все точки над «i», подвел итог услышанному.
— Он изуродовал тебя, потому что был импотентом.
Обычное дело среди садистов, особенно опасных садистов. Ей еще повезло, она осталась живой.
— Да, он был импотентом! — Элисон вспыхнула. — Он пытался… а когда не смог, он напился и… я не хочу рассказывать тебе об этом! — резко оборвала она себя. — Он собирался убить меня.
Он довел ее до края, и она чудом уцелела.
— Ты права, — отозвался Зекери, — я не сомневаюсь, что в конечном итоге он собирался убить тебя.
И он нарочно перевел разговор на события последнего времени.
— Сколько курсов лечения пришлось тебе пройти?
— Что? — переход на другую тему был для нее слишком резким.
— Ты же занималась лечением обожженной кожи. И сколько курсов ты прошла?
Наконец она прекратила свое нервное раскачивание.
— Только один. Доктор говорит, что, возможно, понадобится еще три.
— А что, ожоги слишком глубокие и их невозможно загримировать? — он спросил, не подумав. Подобного рода процедуры очень болезненны, а он стремился перевести разговор на предмет, менее всего травмирующий ее.
— Мне нужно, чтобы шрамы совсем пропали, — сказала она жестко.
О Господи, Кросс, конечно, ей надо полностью избавиться от них! Он, наконец, понял, что случилось с ее карьерой.
— Вот почему ты ушла из бизнеса!
— Когда моя мать умерла, это уже не имело для меня никакого значения.
Элисон содрогнулась при воспоминании о давящей атмосфере секретности, о судебном процессе, об оскорбительных письмах, о давлении на ее мать. Куда бы она ни обратилась, — везде ее встречало праздное любопытство и ханжеская подозрительность. Единственного, чего ей удалось добиться, — это запрещения публикации подробностей судебного дела.
— Джейк поместил меня в клинику. Я вышла оттуда пять месяцев назад.
— Джейк? — Зекери почувствовал укол ревности. Настоящей ревности. Он читал о такой ревности только в книгах. Это чувство ударило ему в голову. А ведь говорила, что незамужем! Но, конечно, в ее жизни были мужчины. По крайней мере, хотя бы один.
— Кто такой, этот Джейк? — он старался, чтобы вопрос прозвучал как бы невзначай, но сам следил за ее реакцией с ледяным вниманием.
— Джейк?.. — она не могла сформулировать, кто был для нее Джейк. Джейк в то тяжелое время, как и сейчас, был для нее все, был сама жизнь. Но Элисон вдруг осознала, что в течение нескольких дней ни разу даже не вспомнила о нем! Она встала и заковыляла к своему рюкзаку.
— Я не хочу больше говорить на эту тему, — недовольно сказала она. — Я ответила на все вопросы, на которые собиралась ответить.