Читать интересную книгу Возвращение Мастера и Маргариты - Людмила Бояджиева

А тем временем в государстве установиться положенный исторический порядок. Евреи, лица кавказской национальности и прочие инаковыглядящие заселят обширные земли в районах крайнего севера или пустынного юга. Станут выполнять определенные для них функции: земледелие, скотоводство, неквалифицированные работы на вредных производствах. Никакой свободы слова! Никакой "мыслящей интеллигенции" и трижды сраной демократии! Мать их!

Пальцев в раже шарахнул кулаком о стол, отчего фрамуга мудреной финской рамы распахнулась и в нее влетело нечто черное, крупное, наглое. Шелестя крыльями заметалось по комнате, сбивая со шкафов антикварные вазы и статуэтки. Поднялись вихрем лежавшие на столе бумаги, раскатились по полу какие–то карандаши, чернильницы, скрепки, опрокинулась, изрыгнув на светлый ковер остатки жидкости коньячная бутылка.

Пальцев осмотрел занывший кулак и протер глаза. В окно сквозило и заметало снег, стало трезво и зябко, но беспорядок не ликвидировался. А крупная дегтярно–черная птица, пристроившись на темя мраморного Спинозы, прочистила горло и вполне отчетливо сообщила:

– Сдохнешь. Сдохнешь вместе со всеми своими проектами.

Пальцев расхохотался. Жизнь Альберта Владленовича сложилась так, что к необычным явлениям он привык. Ему приходилось иметь дело с наглецами, как наяву, так и во сне. Прицелившись, он запустил рюмку в ворона. Тот даже не шелохнулся, стекло разлетелось о мраморный нос философа.

– Сдохнешь, как не бузи – сдохнешь, – скорбно пообещала птица после чего заурчал факс.

Пока Пальцев доставал сообщение, ворон исчез в окне. А на листке, плохо пропечатанный, но все же узнаваемый, появился портрет директора "Музы". Известный, чрезвычайно удачный снимок, сделанный для избирательной компании и фигурировавший многократно в печатной информации. Текст под портретом был самого мерзкого содержания, не стоило и читать. Скомкав пасквиль, Пальцев запустил его за неимением иного объекта в совершенно непричастного к событиям Спинозу. После чего рухнул на диван и, прикрыв голову бархатной с кистями подушкой, нарочито громко и смачно захрапел.

Новый год, двигаясь с востока на запад, шел по российской земле и чем бы не были заняты в эту ночь люди, они открывали чистую страницу в Писании собственных судеб. Пусть даже и не думали об этом и вели себя совершенно обыденно.

"Сон приходит на порог, крепко спи–и–и-и ты, сто путей, сто дорог для тебя открыты…" – пела над детской кроваткой молоденькая армянка, проживающая в Москве в арендованной крохотной квартире с большим семейством – мужем, сестрой, матерью и свекром. Хачик давно похрапывал, накрыв подушкой красивую кудрявую голову, на кухне ругались старики, распределяя принесенный парикмахером праздничный заработок. Сусанна смотрела на черные ресницы сладко спящей дочери и представляла кадры старого фильма. Многонациональная публика цирка ласково баюкает хорошенького негритенка и обещает ему славную жизнь. И вправду, стал негритенок то ли ученым, то ли мужем Понаровской, то ли ее дедом – но в общем – удался. Кто знает, что надо сделать, что бы вышло так? Может, чаще петь эту самую песню?…

… – Я поднимаю бокал за наше счастье в новом году, – провозгласил Игорь, заглядывая в глаза Мары.

Они сидели за столом в компании вырядившейся в свой цветущий кримплен Леокадии и сыто жмурившихся котов. Игорь и Мара спешно примчались сюда, покинув банкет в "Музе" что бы успеть чокнуться под Куранты с Аней и теткой. Конечно, Игорь звал в более интересные места, но Мара тянула домой – не хотела оставлять сестру. На месте оказалось, что Анька сбежала к подруге, где и отплясывала сейчас в прокуренной комнате современную "эпилепсию" с надравшимися сверстниками, а "старики" скучно жевали у телевизора.

– Ну я совсем засыпаю, – объявила тетка вскоре после поздравления президента, ритуального чоканья и поднялась. – Еду не забудьте в холодильник поставить. Котам дорогого не давать. Сплошное после этого расстройство желудка.

– Мы тоже отчаливаем. Нас ждут в интересной компании, – с облегчением вздохнул Игорь и сжал Марину руку. Та руку высвободила и взглянула виновато: – Поезжай без меня. Я должна Аньку дождаться, волнуюсь. Первый раз она не дома Новый год встречает.

Везун нехотя удалился, заметив, что до сих пор не в состоянии постичь характер Мары, хотя и очень старается.

"Да я и сама не постигаю", – думала она, прильнув щекой к холодному кухонному окну. Тетка спала, посуда была вымыта, коты получили свое и удалились. Лишь один из них – рыжий плоскомордый метис с разорванным ухом сидел рядом, бурча и заглядывая в окно. Там заметала метель спящий город и гасли в домах праздничные огни. Неслышно подкралась Аня, засопела рядом.

– Ты что тут в темноте сидишь? Я думала вы с Игорем в ресторане отплясываете. Завидовала.

– Не интересно отмечали? Фу, ты вся продымилась, – принюхалась Мара.

– Это волосы. Там накурено было – жуть! Вообще – скучища жуткая. – Аня тоже прильнула к стеклу. – Ого, сколько крыш! Я никогда не замечала. Вот бы полетать… Выбраться на подоконник и соскользнуть, как птичка…Особенно ночью кайф – таинственно так, тихо. Мягко кружить, кружить и во все окна заглядывать! А потом улететь на юг, к морю. Представляешь?

– Представляю, – Мара помнила, как стояла на подоконнике в тот страшный день. И помнила, как до того дня чувствовала в себе легкость полета и огромную светлую силу. Не ходила, а витала и вся лучилась, словно маленькое солнце. – Летает тот, кто влюблен. – Сказала она с неожиданной горечью.

– А я обязательно влюблюсь! – Аня поцеловала кота в нос и тот в ужасе удрал. – Влюблюсь! Ведь ОН где–то там, во–он за теми окнами. И тоже ждет.

– Ждет. В это обязательно надо верить, – Мара подтолкнула сестру к двери: – Можешь идти в ванну первая…

…В деревне Торопаца отмечали Новый год бурно – к старикам на праздники приехали молодые, парилась в бане, ходили ватагами по домам, припадая к истокам. Самогон в здешних краях делали из турнепса и очищали древесным углем.

Хаты в Козлищах до самых крыш завалил снег. Слышалась в ночи далекая гармоника, взлетела пара ракет и хлопнул, прокатившись эхом над заледеневшими озерами, выстрел. Витька–Кирпич, внук Лехи Камнева стрелял из дедова ружья в привезенную им из райцентра девушку. После уже, когда раненая скончалась в больнице, стали говорить, что была она красоты писаной, вовсе не пьяная и не в чужих объятиях лиходеем застуканная, как значилось в милицейском протоколе. Посмертные легенды растут быстро, особенно те, что окроплены кровью, озарены страстью и рождены под Новый год. При жизни же была Витькина пассия оторвой и дешевкой, да и не интересовала его настолько, что бы из ружья палить по пустяку. Но вылетела пуля, спугнув пьяную ночь и прервав пустые, непонятным смыслом горевшие жизни.

– Чую, стреляли, – прислушался Лион, вкушавший холодный квашеный огурец из подпола.

Стол у обитателей Козлищ вышел не богатый, но достаточный – картошечка разварная, курица, зажаренная в печи и всякие разносолы с грибами да патиссонами.

– Стреляли, – подтвердил Максим, надевшийся ради праздника любимый рыжий свитер.

– Размышляю вот, чи там белые, чи красные наступают? – красноречие Лиона возросло под впечатлением вишневой наливки. Максим же напротив, углубился в самосозерцание.

– Нам то что – наша хата с краю, – он скрипнул зубами. – Сидим тут как два пня. Озверели совсем. – Схватив тулуп, Максим выскочил в сени. Лишь громыхнула в сердцах захлопнутая дверью.

Лион нашел друга на крыльце среди голубого от луны снега. Почти полный, яркий по деревенскому диск стоял прямо над озером, заливая окрестности дивным таинственным светом. Максим стоял на крыльце, устремив вдаль тоскующий взгляд.

– Кого домовладелец Горчаков тут высматривает? – Лиону удалось дотянулся до плеча друга и даже похлопать по нему.

– Кого тут высмотришь…Марсианские пустыни, – Максим скомкал снежок и запустил в елку. С ветвей посыпался, серебрясь, морозная пыльца.

– Ой не скажи! – Лион приосанился, сунул руки в карманы и, устремив поэтический взгляд на отрытую в сугробах тропу, посерьезнел.

Деревья и ограды уходят вдаль, во мглу.

Одна средь снегопада стоишь ты на углу.

И прядью белокурой озарены: лицо,

Косынка и фигура и это пальтецо.

Снег на ресницах влажен, в твоих глазах тоска,

И весь твой образ слажен из одного куска.

Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом пол сердцу моему…

Максим легонько ткнул чтеца кулаком в бок, чуть не спихнув его с крыльца:

– Вспомнил, как мы с тобой "Живаго" тогда, еще на первом курсе, друг у друга из рук рвали? А чем эти стихи кончаются, помнишь? Эх, Ласик, кончаются они грустно:

Но кто мы и откуда, когда от всех тех бед

Остались пересуды, а нас на свете нет…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ