Алкснис прозябал в каком-то глухом городишке и на расстоянии грызся с Мелнудрисом, которому посчастливилось попасть в большой город. «Почему он, а не я? Я более известен, чем этот старый писака, и место редактора нашей газеты по праву принадлежит мне». Мелнудрис в долгу не оставался. Выведав каким-то путем, что Алкснис сверх обычного продовольственного пайка получает и дополнительный, он настрочил заявление бургомистру, прося обратить внимание на «алчного, предающегося своим преступным наклонностям субъекта».
Мелкие интриги, сплетни и склоки составляли главное занятие эмигрантов. Большинство из них привыкли всю жизнь командовать, привыкли жить чужим трудом, а теперь очутились в положении подчиненных. Здесь даже собратья по классу и симпатиям смотрели на них как на обременительный элемент, который приходится терпеть в силу различных политических соображений в качестве дополнительного резерва. Шведские рабочие просто ненавидели эмигрантов, потому что они помогали предпринимателям сбивать зарплату, из их среды вербовали штрейкбрехеров. Работу по специальности латышам не давали, никто не желал признавать их университетских дипломов, врачи не могли получить разрешения на практику. Что им сулило будущее? Все ту же грызню между собой, все то же презрение со стороны шведов и полную нищету.
Зандарт совсем забыл Паулину, лишь изредка вспоминал своих дочек, и скверно становилось тогда у него на душе. Как они там живут, кто о них заботится? Наверно, уехали в деревню к дяде… А ты здесь, в чужой конюшне, корпи, как жук навозный, усердие свое выказывай, когда господин Ларсон соизволит заходить в конюшню. Эриксон уже и покрикивает и скверными словами обзывает, — одним словом, никакого уважения… И никому не интересно, что было у тебя когда-то лучшее в Риге кафе, была конюшня с чистокровными рысаками и красавицы дамы услаждали твою жизнь… Ничего этого теперь не осталось, остался только преждевременно поседевший мужчина с обвислым животом. Когда он выводит чистить лошадей, даже отцвётшая старая дева, проходя мимо, — глядит, как на пустое место…
— Зандарт, вам письмо! — крикнул Эриксон, входя в конюшню.
— Мне? Из Латвии? — непроизвольно вырвалось у Зандарта.
Эриксон засмеялся.
— Почему непременно из Латвии? Я этого не сказал.
— Другие же получают, — неуверенно объяснил Зандарт, — почему и я не могу…
— Вы и всерьез воображаете, что в Латвии еще кто-то помнит о вас? — Тренер неприятно улыбнулся. — Очень высокого вы о себе мнения.
— Семья у меня там.
Эриксону, видимо, доставляло удовольствие поиздеваться над Зандартом.
— Была семья, хотите сказать, теперь у вас ее нет.
— Я еще, слава богу, жив…
— Э, какая это жизнь. — Эриксон презрительно дернул плечом. — За такую жизнь я гроша ломаного не дам. И кому, скажите, нужна ваша жизнь? Кому вы нужны? Думаете, здесь, в конюшне, без вас не обойдутся? Великолепнейшим образом, — такого добра везде достаточно.
Зандарт по опыту знал, что спора лучше не начинать, — тогда Эриксон не перестанет пилить до самого вечера, а то, чего доброго, наговорит Ларсону, что теперешний конюх лентяй и растяпа, и завтра же его выгонят. А там иди куда хочешь — или рубить лес, или в шахты, или на торфоразработки. Зандарт проглотил оскорбление и довольно смиренно напомнил:
— Вы сказали, мне письмо…
— Вот оно.
Эриксон достал его из кармана пиджака и положил на скамейку.
«Считает ниже своего достоинства подойти, дать в руки. А сколько лет я его кормил…» — Зандарт подошел к скамейке, взял письмо. Местное: штемпель городской почты. И оно сразу потеряло для него всю ценность. Не спеша, почти с неудовольствием, разорвал конверт, вынул листок бумаги с отпечатанным на машинке трафаретным текстом.
«Глубокоуважаемый единоплеменник!
Приглашаем Вас сегодня в 18 часов в Н. клуб на собрание латышей, проживающих в городе и окрестностях.
Повестка дня:
1. Сообщение о положении в Латвии (докладчик г. Гайлит).
2. Наши текущие задачи (докладчик г. Мелнудрис).
3. Разное.
Ваше присутствие весьма желательно.
По поручению правления
и. о. секретаря Роде».— Из Латвии, говорите? — съехидничал Эриксон, когда Зандарт прочел письмо.
— Да. Из Латвии, — отрывисто ответил Зандарт и, испугавшись своей дерзости, торопливо добавил: — Из местной Латвии. Хе-хе… На собрание приглашают, важные вопросы нужно решить.
— Президента, наверное, будете выбирать? Или войну большевикам объявите? Вы ведь только об этом и мечтаете.
— От мечтаний до дела еще далеко.
Зандарту надо было кончить работу к четырем часам, чтобы не опоздать на собрание, так как до улицы Оскара, где находился клуб, было далеко. Он в течение часа по крайней мере изливал потоки лести по поводу последних побед Эриксона на ипподроме, и когда тренер стал разговаривать благосклоннее, попросил у него разрешения уйти с работы пораньше.
— Идите… Но только завтра в обеденный перерыв вам придется покрыть лаком качалку.
— Будет сделано, господин Эриксон, как же иначе…
Войдя в свою конуру, Зандарт побрился и переоделся. Старый эрзацкостюм, сфабрикованный, как и многое другое здесь, из древесины, не мог придать ни солидности, ни элегантности его помятой фигуре; ботинки были стоптаны, носки в дырах. Воротничок Зандарт вывернул на другую сторону, показалось, что она почище. Но запах конюшни, насквозь пропитавший его проклятый запах невозможно было уничтожить. Зандарт заранее уже знал, что на собрании никто не захочет сидеть с ним рядом. Это повторялось каждый раз, когда он появлялся в клубе. В чем другом «единоплеменники» давно потеряли всякую разборчивость, а вот носы остались прежние, чувствительные.
«А пусть они повесятся со своими носами, — сердился Зандарт. — Не могу же я ради них из кожи лезть… У самих и в кармане и в брюхе пусто, а они еще фырчат, тьфу!..»
2
Когда Зандарт пришел в клуб, там было человек сто. Медлить с открытием собрания дальше не имело смысла: могли прийти много-много человек десять, больше латышей в городе не было. В тесном зале стояла такая духота, что лица у всех блестели от пота.
— Что же, начнем, — без всякой торжественности объявил Мелнудрис. Он был, как всегда, в черном, академического вида, хотя и сильно поношенном, сюртуке и в полосатых брюках; как всегда, время от времени откидывал назад длинные седые волосы. Несколько секунд он смотрел сквозь роговые очки в зал, пока не затихли разговоры, и начал:
— За последнее время среди нас стали циркулировать всевозможные разговоры. Многие единоплеменники читают различные газеты, слушают радиопередачи из Москвы и Риги: некоторые доверчиво внимают всяким слухам, распространяемым подозрительными элементами. Все это вместе взятое может сбить с толку даже самого благоразумного человека. Насколько вам известно, некоторые наивные люди поверили большевистской агитации, начали укладывать чемоданы и собираются вернуться в Латвию. Для того чтобы внести ясность в этот существенный вопрос, мы и созвали настоящее собрание. Сегодня вас познакомят с самыми свежими фактами, характеризующими положение в Латвии, и затем с нашими перспективами на ближайшее будущее. По первому вопросу докладывает господин Гайлит. Недавно он имел возможность лично говорить с несколькими единоплеменниками, приехавшими из Латвии. С вашего разрешения прошу господина Гайлита начать.
Мелнудрис сел на председательское место. К столику, который заменял трибуну, подошел высокий, не старый еще человек с лысиной и в пенсне. Он начал с того, что налил стакан воды, отпил глоток, по-видимому приготовясь к длинной речи. Откашлялся, протер пенсне и посмотрел на публику.
— Дамы и господа! Я не стану сообщать вам наиболее известные факты, ибо это было бы напрасной тратой времени. Время, как вы знаете, деньги, а деньги надо беречь. Большевистские агитаторы в последнее время пытаются вбить клин в наши ряды и заманить обратно в Латвию часть — я хочу сказать наименее сознательную часть — наших единоплеменников. Этим лицам, о которых уже упомянул в своей вступительной речи господин Мелнудрис, вероятно еще неизвестно, что в Латвии, как и всюду в Советском Союзе, свирепствует голод в самом страшном значении этого слова. Очевидцы рассказывают, что на улицах Риги люди падают от истощения и умирают на глазах у остальных прохожих. Когда скопившиеся трупы начинают затруднять движение, специальная команда чекистов обходит главные улицы и стаскивает их под ворота или на бульвары. Вечером улицы объезжает черная машина и увозит трупы неизвестно куда…
— Если так много трупов, как же успевают увозить их на одной машине? — раздалось из задних рядов зала.