Искренне удивляюсь я.
— Здесь… Ниточкин уже готовит раненого к операции.
— А ты не боишься ее делать?
— Откровенно? Очень боюсь. Это же моя первая операция в полевых условиях.
Не докурил, вмял с силой носком сапога окурок в снег.
— А может, не стоит… Зачем такого маленького перед смертью мучить… — неожиданно сорвалось с моего языка.
Лейтенант так посмотрел на меня, что я отшатнулся. А он повернулся через левое плечо, одернул халат и твердой походкой пошел в хану.
…Быстро смеркалось. В комнату, где предстояло делать операцию, солдаты внесли сбитый топчан, покрыли его клеенкой. Это будет операционный стол. Другого не найти. Пусты крестьянские дома, нет здесь ни стола, ни стула. Привыкли люди сидеть на полу, поджав под себя ноги.
Мы собрали все керосиновые лампы, какие нашли в кишлаке. Заправили керосином, поправили фитили, чтобы не коптили, отдраили стекла от копоти… Зажгли. Светло как днем, а он все недоволен.
— Это не свет, а черт знает что… Неужели больше ничего нельзя придумать? Думайте, думайте, командир!
Придумал. У нас в отряде было несколько больших и ярких японских электрофонарей. Дал команду, принесли. Несколько солдат будут светить во время операции.
— Мне нужны такие, чтоб хорошо светили, не дергались, крови не боялись во время операции. Смышленых и расторопных!
А сам над тазом медным нагнулся, стал мыть лицо и руки, готовиться к операции. Ассистировать будет сержант Ниточкин. Он же будет выполнять обязанности операционной сестры. Ниточкин по образованию фельдшер. Тесен операционный халат в плечах коренастого сержанта, руки сильные с бугорками пухлых вен. Он готов, ждет только приказа лейтенанта. Вспыхнули яркие лучи, хирург склонился над мальчиком. Операция началась, и вдруг полоснула далекая, глухая автоматная очередь. Ей ответила встречная, уже громкая и длинная. Застучал, захлебываясь, пулемет. Это совсем рядом огонь ведет первый пост. Влетел, как вихрь, связной:
— Душманы! Спустились с перевала, выходят к околице!..
— Гаси свет! В ружье! — приказываю я.
— Отставить! — Неожиданно резко и громко на фарси командует лейтенант.
Солдаты в растерянности: кого слушать, браться ли за автоматы или светить фонарями. А он снова громко и повелительно:
— Свет! Давай на меня! Свети лучше… Да не дрожите вы, как зайцы!
Совсем рядом ахнула мина, посыпалась глина с потолка. Дальше рисковать было невозможно.
— Прекратить операцию! Слушай мою команду!
Петров даже головы не повернул. Молча работают с сержантом.
— Лейтенант, вы с ума сошли! Бой начался. Надо гасить свет, если не желаете стать мишенью для душманов!
— Да полно вам, прекратить истерику! — осаждает он меня чужим незнакомым голосом. Оторвался на миг от стола, повернулся ко мне, лицо закрыто, видно только глаза… Они смотрят на меня строго и холодно…
— Не мешайте работать… Ваше место в отряде… Идите, принимайте командование, занимайте круговую оборону, бейте в хвост и в гриву этих мерзавцев!
— А вы?
— Не беспокойтесь. Мы знаем свой долг, на крайний случай оружие с нами…
И уже мягко, как уговаривают врачи больного проглотить горькую пилюлю, просит:
— Постарайтесь, пожалуйста, не подпускать бандитов. По крайней мере, пока не закончу операцию. Идите. Не волнуйте меня, командир. Помогите спасти мальчика! Договорились? Вот и хорошо… Займемся каждый своим делом.
Банда Али Шаха, как оказалось потом, не могла пройти через перевал. Высланная вперед разведка душманов натолкнулась на прочный заслон солдат армейской части и отряда добровольцев защиты революции. Без единого выстрела, осторожно, как кошка с взъерошенной шерстью перед собакой, попятился назад Али Шах со своими головорезами. Голод и холод погнал их по старым следам. Расчет был прост. На пургу и неожиданный ночной удар. Враг не застал нас врасплох. Похоронив до захода солнца погибших сельчан по всем мусульманским обычаям, я удвоил караулы. Али Шах нарвался на плотный прицельный огонь. Освещая место боя ракетами, мы с хороших позиций расстреливали душманов в упор, не пропуская их в кривую улочку, где ярко горел свет в одной-единственной хане в эту темную, тревожную ночь.
Понеся большие потери, Али Шах отступил. Мы сделали свое дело, как и полагается солдатам народной армии. Справился со своей операцией и русский доктор, лейтенант Петров… Весь мокрый от пота, сорвал с себя маску, стащил с рук операционные перчатки, сказал устало, негромко:
— Вот и все!..
Прислонился спиной к оконцу, чтобы остудиться, взвешивает на вытянутой ладони две ставшие бурыми от запекшейся крови свинцовые пули, извлеченные из тела мальчика.
— Это ему на память. От русского доктора дяди Вани…
И заулыбался своими пухлыми губами, довольный собой, что сумел-таки осилить, успешно провести эту сложнейшую операцию в необычных полевых, а точнее, фронтовых условиях…
И вдруг шальная пуля, продырявив стекло оконца, впилась ему в спину. Доктор вздрогнул, с удивлением оглянулся, посмотрел в темноту ночи и медленно, цепляясь руками за стенку, стал валиться, как подкошенная сосна от острой пилы лесоруба.
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! — закричал не своим голосом Ниточкин и бросился к доктору, не дал упасть ему на земляной пол, принял на свои руки.
…Он лежал на мягкой соломе, укрытый своим полушубком. Лицо сразу осунулось, потускнела голубизна глаз. А рядом — Ниточкин. Растерялся сержант, не знает, что и говорить в таких случаях надо.
— Рана пустяковая… Я вот укольчик сделаю…
— Не суетись и не хитри, Саша, — отвечает Петров тихим голосом. — Укольчик твой не поможет… Я врач… Все понимаю…
Попытался чуть пошевелиться, боль по всему телу, Застонал тяжко.
— А вы потерпите, товарищ лейтенант… Скоро наш вертолет прилетит… По рации сообщили… В один миг в госпитале будем… — успокаивает Ниточкин.
Петров знал, что свои в беде не оставят. Интересно, кого пошлют. Вопрос только один: не поздно ли будет?
В части все пилоты классные и отчаянные. Особенно, когда надо спасать человека… Вот и сейчас можно не сомневаться, прилетят в любую погоду.
— А может, попить желаете? — Ниточкин никак не угомонится. — Чай черный, как деготь.
— Иди лучше к мальчику… Там ты больше нужен… Я здесь с командиром… поговорю. Иди же, Саша, иди!
Ниточкин бурчит что-то невнятное себе под нос, но слушается лейтенанта, идет в соседнюю комнату, где еще не отошел от наркоза Махаммад. Я ближе подсаживаюсь к Петрову.
— Что, прибавил я тебе хлопот, командир, — улыбается он через силу.
— Ничего… Все обойдется, — говорю я ему.
— Обойдется, — думая о своем, соглашается он со мной. — Махаммад будет жить! Это точно… Это главное… А остальное несущественно… Главное — мальчик!
— Мы все не знаем, как благодарить тебя, доктор.
— Свои люди — сочтемся, — пытается он шутить.
Помолчав немного, лизнул языком шершавые губы и с вопросом, довольно неожиданным, обратился ко мне:
— А ты женат,