Читать интересную книгу Шарм - Трейси Вульф

отдохнуть подольше и отправиться утром?

Я бросаю на него раздраженный взгляд.

– Мне показалось, этого хочешь ты.

– Да, хочу, – подтверждает он. – Но мне нужно удостовериться, что этого хочешь и ты.

Его слова удивляют меня, и я невольно начинаю вглядываться в его лицо, пытаясь понять, не вешает ли он мне лапшу на уши. Но нет, похоже, он искренен.

– Ты говоришь это всерьез?

– Конечно, всерьез. – Теперь у него оскорбленный вид. – В партнерстве нет смысла, если все решения принимает только один партнер, а второму просто приходится следовать им. Мы либо будем действовать сообща, либо у нас ничего не получится.

– Да, мы будем действовать сообща, – заверяю я его.

– Тогда скажи мне, чего хочешь ты.

Я не знаю. Правда не знаю. Раз я так устала, то Хадсон наверняка устал еще больше – а мне бы очень хотелось провести эту ночь в настоящей кровати. Я ищу на его лице признаки усталости, но, по правде сказать, он выглядит так, будто ему под силу перенестись еще на сто миль.

– Думаю, нам нужно двигаться дальше и надеяться на лучшее.

Смех Хадсона сух, и в нем звучит пессимизм.

– Сейчас мы вряд ли мы можем надеяться на лучшее. Так что давай будем надеяться на не самое худшее.

– Да, ты явно знаешь, как внушить девушке уверенность в завтрашнем дне, – говорю я ему.

– Я просто называю вещи своими именами, Грейс.

Но почему это звучит еще более зловеще?

Глава 66

Хорошие обнимашки

– Грейс –

Только Хадсон мог превратить эти двадцать миль в восьмичасовое приключение, от которого я все еще продолжаю стучать зубами.

Я, разумеется, понимаю, что все это время он двигался зигзагами, чтобы солдаты Королевы Теней не могли преследовать нас, но теперь я чувствую себя так, будто вот-вот лишусь чувств.

Когда Хадсон добирается до вершины последней горы, перед нами открывается огромная долина, на которой стоит не такой уж маленький город. Слава богу. Адари.

Должно быть, Хадсон тоже видит его, поскольку он останавливается и ставит меня на землю. Я пошатываюсь, и он, не колеблясь, протягивает руку, чтобы не дать мне упасть. Я смотрю на его руку на моем плече и вдруг чувствую, что мне хочется обнять его за талию и прижаться к нему, чтобы ощутить его силу и тепло. Чтобы ощутить его самого.

Весь этот день мне не хватало наших доверительных отношений. Черт возьми, мне не хватало его. После нашего разговора о Джексоне он отдалился, и, хотя он снова начал разговаривать со мной, нашей прежней дружбы – прежних тесных отношений – больше нет.

Если бы я еще сомневалась, что он намерен меня отшить, эта надежда испарилась бы сейчас, потому что поняв, что я заметила его руку на моем плече, он сразу же отстраняется, затем вообще уходит на несколько футов в сторону, делая вид, что тоже разглядывает город внизу.

Как почти все в Норомаре, город окрашен в фиолетовый цвет. Фиолетовые улицы, фиолетовая трава, фиолетовые люди.

И хотя ферма и горы, через которые мы только что перевалили, показали мне, чего ожидать, мне по-прежнему трудно поверить, что в мире так много всего фиолетового. Тем более если учесть, что наша одежда окрашена в самые разные цвета, но только не в фиолетовый. Кажется, что здесь столько фиолетового, что люди восстают против этого, выбирая одежду других оттенков. Что ж, я могу это понять.

Я отмечаю про себя, что надо будет спросить кого-нибудь из горожан, каким образом они ухитряются окрашивать одежду в другие цвета при том, что все растения здесь имеют фиолетовый пигмент. Любопытство заставляет меня повернуться к Хадсону, чтобы спросить его, есть ли у него какие-то мысли на этот счет, но, когда вижу, как он хмурит брови, слова застревают в горле.

– Думаю, здешние жители не любят чужаков, – говорит он.

Я смотрю туда, куда смотрит он, и у меня округляются глаза.

Город окружен огромной – просто гигантской – стеной. Она по меньшей мере двадцать футов высотой и четыре фута толщиной. Не понимаю, как я могла не увидеть ее с самого начала.

«Скорее всего, это потому, что ты была слишком зациклена на том, чтобы страдать по Хадсону», – напоминаю я себе.

Я вздергиваю подбородок и щурюсь в ярком свете солнца, окидывая стену взглядом. Наконец я нахожу то, что искала, и указываю на едва различимую вдалеке дорогу, ведущую к огромным фиолетовым воротам.

– Возможно, нам нужно будет просто сказать «Сезам, откройся», – шучу я.

Хадсон поворачивается и с недоумением смотрит на меня. Я морщусь, прикусив губу. Ну да, конечно. Иногда я забываю, что ему не читали на ночь сказки, на которых выросли большинство детей.

– Ничего, не важно, – спешу я сменить тему. – А что, если мы…

– Почему ты это делаешь? – перебивает меня Хадсон.

Я растерянно моргаю:

– Делаю что?

– Считаешь, что я нуждаюсь в твоей жалости – и даже желаю ее. – Его губы сжимаются в тонкую линию.

Я выпрямляюсь и упираю руки в бока:

– Какого черта? Что это значит? – Я испытываю к Хадсону Веге много разноречивых чувств, среди которых сейчас преобладает гнев, но в числе этих чувств однозначно нет жалости.

– Ты отлично знаешь, что это значит, Грейс, – рявкает он. – Всякий раз, когда тебе кажется, что ты сказала что-то такое, что может напомнить мне, что у меня была дерьмовая жизнь, твой взгляд становится мягким, как будто ты вот-вот заплачешь. Прекрати это.

В эту минуту его британский акцент так силен, что я не могу удержаться от улыбки. После того разговора о Джексоне я впервые чувствую, что улыбаюсь.

Похоже, это только усиливает гнев Хадсона – это можно понять по ругательствам, слетающим с его языка. Я вижу, что он распаляется, готовится к эпической схватке по поводу моих взглядов, в которых ему видится жалость, и я едва не ловлю его на слове. Ссора с Хадсоном была бы куда лучше, чем эта его вежливость. Но сейчас мне совсем не хочется ссориться с ним.

Мне хочется танцевать. Хочется кружиться и кричать, что Хадсону Веге по-прежнему не все равно, что я думаю о нем. Совсем не все равно, если судить по тому, как он разозлился.

А потому прежде, чем он опять начнет орать на меня из-за того, как я, по его мнению, отношусь к его дерьмовому детству, я делаю то, чего, как я боялась, он больше не позволит мне сделать.

Я делаю шаг в его сторону, затем еще один, пока, дрожа, не прижимаюсь к нему. Он замирает. Я уверена, что он перестает дышать.

Но это нормально. Я не против подойти к нему сама, ведь это я причинила ему боль. Так что я делаю глубокий вдох и приникаю к нему всем телом, чтобы моя нежность утолила его печаль.

И в эту минуту он наконец делает вдох. Именно это мне и нужно было сделать, именно это я хотела сделать весь день. Я цепляюсь за него, обхватываю руками его талию, пока мои пальцы не соприкасаются. Я прижимаю его к себе, пока его недавняя отстраненность не становится просто неловким воспоминанием.

И все же я по-прежнему жду, что он отшатнется, бросится прочь, что настороженность, которую я наблюдала весь день, проявится вновь.

Но этого не происходит.

За первым его вдохом следует второй, затем еще, и в конце концов он тоже обнимает меня. Это совсем немного, это далеко о того, что, как мне подсказывает тихий голос внутри, я хочу получить от него однажды. Но здесь и сейчас этого довольно. Более того, это именно то, что нам нужно.

Должно быть, даже Дымка чувствует, что нам это нужно, поскольку, вопреки своему обыкновению, ведет себя тихо.

Я понимаю, что мы не можем просто стоять здесь, обнимая друг друга всю ночь. Стоять на склоне горы, когда за нами охотятся солдаты, неразумно – но я хочу именно этого. Когда плечи Хадсона напрягаются, я отклоняюсь назад, чтобы сказать, что я не готова. Мне хочется стоять и обнимать его еще какое-то время.

Но когда наши взгляды встречаются, он