в двадцатом году. Глядишь, ума прибавится... Погнали красноармейцы Деникина от Москвы. В начале января проводил я батю с белой армией, а сам перебрался с супружницей к тёще, в Шмыгинский. Слышим: прибыл пролетарский кавполк. Ждём нового грабежа. Откуда ни возьмись, подлетает к тёщиному подворью тачанка. Так у меня сердечко и запрыгало. Ну, думаю, прознали, что отец с беляками подался. Пропал! И верно, сажают меня с собой два хлопца и везут. И куда б ты думал? К моему родному куреню! Заводят в горницу. Сидит за столом черноволосый мужик с бородкой и в очочках тонких — вылитый Свердлов. Когда я портрет ленинского дружка увидел впервой, то по глупости решил, что это — самый комиссар Найдис. Тютелька в тютельку на одно лицо! Да, лицом ко мне, значит, комиссарик, а вполоборота... Ёлки-моталки, братка Ефим! Поворачивается, рот щерит: «Здоров, кугаенок! Садись. Потолкуем». Я ни жив ни мёртв! Начал он расспрашивать про матушку, про Петра... Кровная родня, а боюсь! Не клеится беседа. Дошёл черёд и до отца. Как услыхал Ефим, что его мобилизовали белые, так и раздухарился: «Гм, вояка выискался! Пусть только попадётся. Споймаю — задницу набью!» И понёс родимца по кочкам... Слава богу, утихомирил комиссар, кивает: «Возьмём твоего братца в баньку. Пусть культурно отдохнёт». Ага. Подкатываем на тачанке к именью какому-то. В предбаннике гляжу: женское бельё исподнее. В парилке визг да хохот. А следом вносит ординарец бутыль с самогоном и мочёные арбузы. Тяпнули по кружке огнивца и растелешились. Заходим в самое пекло. Наспроть двери — четыре молодухи в голотелесном виде. Встали перед нами шеренгой — и ногами бесстыдно махать, ужимничать. «Выбирай, какую хочешь, — толкает меня Ефим. — Артисточки из кордебалета. Научат такому, о чём ты и слыхом не слыхивал. Держу за сестриц милосердия». Захмелел я в духоте и возражаю: «Я на такую погань не польщусь, хоть режь. Я не жеребец табунный». На счастье, не стал Ефимка настаивать. «А мы, — скалится, — поиграем в «девятку». Ну, игра известная. Свальный грех... Кинулись они к блядюшкам, а я вон! Да ходу! А денька через два забрал меня Ефим в свой красный кавалерийский полк.
— После такого не в Бога поверишь, а в чёрта!
— Трошки потерпи. И до Бога дойду... Вот форсировали мы Маныч. Под Балабинкой взяли в плен сотни две беляков. И среди них роту кадетов. В том бою убили Найдиса, собутыльника Ефима. Ну, братушка мой и озверел. День и ночь не просыхает.
Как-то так вышло, не могу точно сказать. Но удумал Ефимка самолично конвоировать пленников, под расписку сдать коменданту тыловой части. Не всех, а эту самую роту юнцов. Взял Ефим — он эскадроном закручивал — первый взвод, испытанных дружков. И для подкрепления тачанку, на которой я служил помощником пулемётчика.
— Вторым номером, — подсказал Яков.
— Во-во... Построили парнишек в колонну по четверо, погнали. Глядеть на них смешно и жалко. Дети ишо совсем, сапожища не по размеру, соваются на портянках, — много хромоногих. Шинелишки на плечах — мешками. А форменные шапки на ушах! Кое у кого щёки обмороженные. Идут, горемыки, в ногу, стараются. Рази ж это вороги? Пацанва сопливая, и больше ничего! Добровольно вступились за богачество родителей. Да за веру православную. И душевно, по совести поступили! А коль попались в капкан — отпустить их надо. Нехай мамки обогреют чадунюшек. Недетского лиха нахлебались!
Наша тачанка замыкала эту колонну. Те ребяты, что сзади были, оглядываются, глазами стригут, взывают: «Дяденьки, дайте чего-нибудь покушать». На что пулемётчик Приходько был суровым, и то отозвался. Достал мешок с мороженой свёклой. Ей мы лошадей кормили. И как верховые отвлекутся — возьмёт и кинет в гущу. Споймают юнкерята клубень и по очереди кусают, по-братски, значит, делят.
С утра чуть приморозило, а тут солнышко разгулялось. Весна, стало быть, первую вылазку в степь делала. Взобрались по дороге на бугор. А на макушке весь снег потемнел. И далеченно видно, должно, вёрст на десять. А внизу, под склоном, — озерцо. Отвод от Маныча. Снег по льду лежит, сверкает, а местинами полинял, пожелтел от выступившей воды. Потянули по спуску. Придержал Ефим коня и приказывает: «Вы на лёд не заезжайте. А станьте в сторонке, на берегу. Мы кадетов по озеру пустим. А если кто из них к другому берегу побежит — косите». Переглянулись мы с дядькой Васькой Приходько и затревожились.
Останавливают конные юнкерят на самом берегу, и выезжает вперёд Ефим, орёт: «Зараз поиграемся в догонялки. Разобраться по трое!» Ребяты всполошились, перестроились. «Ваши родители-буржуи и вы с ними хотели вогнать в гроб нашу рабоче-крестьянскую власть! Да просчитались... Слушайте мою команду! Первой тройке выйти на лёд! Как засвистим, без оглядки бегите к тому бережку. Кто доберётся — получит вольную».
Стали юнцы на изготовку. Кто-то из конвойных свистнул! Побежали кадеты, а им вдогонку разлетается всадник с шашкой наголо. Думаю, пужает, для острастки шашку свою заносит. Тут мельк, мельк! Двоих сразу прикончил, а крайний увильнул. Достиг бережка! Побледнел дядька Васька и не двигается. Окаменел весь.
Следующих выкликают. А они плетутся, беззащитные, крестятся. Опять — свист! Другой эскадронец пускает коня. Да метров за семь ка-ак оскользнётся дончак! Юзом пошёл, а рубака — кувырком, убился, должно, до полусмерти. Кадеты на бережок карабкаются, ликуют.
Подскакивает к нам ординарец братов: «Почему, так и растак, не стреляете?» — «Патронник барахлит». — «Глядите, заклинят вам в другом месте!»
От зарубленных кадетов кровь по льду растеклась, алая, чисто лазоревая. Стало тут мне не по себе. И как-то глазомер сбился, не пойму: что далеко, что близко. У пулемётчиков от напряжения глаз случается такое.
А рубаки наши в раж вошли. Ефимка рот свой перекосил, орёт: «Вали их, гадёнышей, всех подряд!» И клинок долой! Не человек был сердцем — волчара. Иной раз, прости Господи, думаю: может, согрешила с кем мать? Не водилось в нашем роду таких извергов. А другой момент сомневаюсь: а не жисть ли сделала его лютым? Попал Сатане в лапы?
Сыпанули бедолаги на лёд, помчались спасаться. Вклинились наши головорезы в толпу и полосуют, и полосуют. Крики такие, что душа леденеет.
Вдруг громыхнуло по озерку! Треск за треском. Полтолпы в единый миг и провалилось. От того берега, значит, подмыв был. На протоке. А кавалеристы на скаку коней не могут удержать. И тоже под лёд! Полынья расступилась метров на тридцать. Ну, кадетики слабые были и в одежде тяжёлой, первыми скрылись. А всадники барахтаются,