— Милиция! — взвыла Янкина мамаша, а алкаш из коридора снова внёс ценные коррективы:
— Полицию зови, Любка, а то будешь до осени орать, а никто и не явится спасать.
— Дамы, успокойтесь, пожалуйста, — ласково заговорил Анатолий. — Любовь Ильинична, Вы ведь знаете, что я не способен причинить вред. Простите моих друзей, они перенервничали и, согласитесь, им есть из-за чего.
Дверь в комнату захлопнулась, отрезая нас от ненужных свидетелей. Непрошеных гостей осталось трое — я, святой отец Анатолий и его молчаливый спутник, продолжающий удерживать меня в крепком захвате.
— Пусти, урод, — я извернулась и укусила его за татуированное запястье, а мужик зашипел над ухом и сжал меня ещё сильнее.
— Не дёргайся, — шепнул он мне, — и не усугубляй положение Тёмного.
— Ева, прекрати хулиганить, — укоризненно произнёс Толик, — мы пришли в этот дом с миром и с целью прояснить ситуацию, а не сражаться.
За себя говори, поп, потому что я готова сразить обеих до кровавых соплей.
— Мы ведь не станем запугивать запутавшихся женщин, — продолжает этот миротворец хренов.
Запутавшихся? Ах, вот как это называется!..
— Да этих иуд казнить на месте надо, а не уговаривать! — вот вам моё мнение.
— Вот именно, — одобрительно буркнул здоровяк у меня над ухом, но объятий так не разжал.
Анатолий предостерегающе зыркнул в нашу сторону и переключил всё своё обаяние на двух отвратительных гиен — завёл с ними душеспасительную проповедь. Говорил батюшка понятно и проникновенно — о плодах немилостивых сердец, попрании чести и очернении доброго имени. Много говорил, душевно. В итоге пришли к тому, что лжесвидетельство — смертный грех. Вот спасибо преподобному, а то ж они об этом и не знали!
Поганка Яночка, будто внезапно прозревшая, тряслась и без конца всхлипывала, вызывая у меня всё большее отвращение. А мамаша изобразила святую невинность.
— Толик, да мы сами не понимаем, за что Романа забрали. Как свидетеля, наверное…
Я аж задохнулась от такой вопиющей наглости и пообещала оттоптать их поганые лживые языки. Девчонка разрыдалась, клянясь, что никакого заявления не писала. Тётка Люба тоже роняла слёзы и божилась, что её дочь не посмела бы оклеветать лучшего друга. Так Ромка ещё и лучший друг?! А уж ей — тётке Любе, Ромочка вообще всегда был как сын. Во как — с сыновьями-то!
Короче, всё это типа недоразумение какое-то!..
К тому времени, как объявился адвокат, картина у нас более-менее прояснилась. У небезызвестной соседки Натальи имеется законный супруг, а по совместительству опер местного отделения полиции. Очень душевный человек оказался. И вызвался он помочь бедняжке Яночке восстановить справедливость. По блату, так сказать, — по-соседски. Девушка своих мучителей сдала и сразу предупредила, что призвать их к ответственности будет нелегко — якобы неприкосновенные парни её пользовали. Сказала, что боится их сильно. И на Ромку заодно не забыла пожаловаться. Хотя жалобы её вся общага уже расслышала. Ведь если бы Рома уделил подруге внимание, не оскорбил своим пренебрежением, задержал её, то она бы — Яна, никуда не пошла, не напилась бы от расстройства, не нахамила бы своему неприкосновенному парню… И не получила бы жестокое групповое наказание.
Наташин муж очень проникся трагедией — и в больницу Яночку свозил, и к следователю, и заявление помог составить. Пообещал, что виновные непременно будут наказаны. И домой девушку вернул. А ещё здоровья ей пожелал… в личной жизни. Повезло Яночке с соседями!
А Ромке не повезло. Он оказался вполне себе прикосновенным парнем, к тому же с мутной репутацией. Без покровительственных друзей, без родственной поддержки. Парень замкнутый, подозрительный — идеальный преступник! Всплыло до кучи, что Наташка давно грозилась пожаловаться мужу на Ромку за домогательства.
— Яна, так я не понял, — попытался уточнить Анатолий, — ты что, не читала заявление, которое подписывала?
В ответ презренная лжесвидетельница громко всхлипнула, вызвав во мне очередную волну ярости. А удерживающий меня молчаливый мужик до боли стиснул мои плечи. Похоже, его тоже проняло. И тут запутавшаяся женщина Люба выпучила полные слёз глаза и зажала себе рот ладонью.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Яночка об этом не подумала, растерялась, — промычала она в ладонь.
Ага — снова бес попутал!
А почему бы не отстреливать таких растеряшек? Чтобы они ни себя, ни людей не мучили. Анатолий даже вздрогнул, когда я озвучила свою здравую мысль.
Адвокат объявился не собственной персоной — позвонил, будь он неладен. Сказал, что связался с кем следует и оставил ценные указания на предмет обращения с задержанным. Пётр пообещал с самого утра заняться Ромкиным делом и заверил, что не будет никакого дела, если всё обстоит именно так, как я говорю.
Вот вообще не успокоил! Поэтому наговорила я ещё много чего. И очень импульсивно! И пусть жалуется папе — я и ему то же скажу!
Папочка оказался лёгок на помине. Наверное, совесть загрызла. А что толку, если Ромка не на свободе? Папа говорит, что была бы «хулиганка» — Ромка уже дома спал бы, а так — обвинение слишком серьёзное. Да как терпеть подобный беспредел? Как в сталинские времена — обиделся на соседа, стуканул, что он враг народа — и исчез неугодный сосед на десять лет без права переписки. Как жить-то в этом? Страшно!..
Анатолий меня утешает, обещает, что всё будет хорошо. Я верю, конечно. А как иначе?
А вот его большой суровый друг на меня совсем не смотрит, зато не сводит глаз с моего папы. Таращится на него, словно привидение увидел. Хотя… на моего папу многие так смотрят.
Сволочную Наташу навестить не получилось — помешал папа. Кстати, с ним я вообще не хочу разговаривать! Но надо… А кто ещё Ромке поможет?
Общежитие я покидаю в страшном смятении… Из-за кучки ничтожных тварей мой любимый Ромка вынужден ночевать в камере, и ещё неизвестно, в каком обществе. И его любимый Франкенштейн изуродован… И близкие люди его предали… Каково ему — моему Ромке?
61
Ночь — то время, когда оживают страхи и обостряются чувства. Всё вокруг становится не таким, как при свете дня, — ночью всегда иначе. Кажутся острее и царапают нервы любые звуки… Ярче и насыщеннее запахи… Прошлая ночь была пропитана опьяняющим ароматом страсти, очаровала меня, вскружила голову… Игривая и до обидного короткая, она промелькнула, но оставила долгое нежно-хмельное послевкусие.
Эта ночь совсем другая, она пахнет страхом, одиночеством и отчаяньем. В сгустившейся темноте так легко потерять надежду… Запрокинув голову, я вглядываюсь в пугающую чёрную высь, нашпигованную ледяными равнодушными звёздами… Возможно, где-то там над ними Великий Вершитель наших судеб совсем позабыл о Ромке.
«Боже! Ты знаешь всё. И любовь Твоя совершенна; возьми же его жизнь в Твою руку и сделай то, что я жажду сделать, но не могу…»
***
«Папочка, я стану очень хорошей послушной дочерью, и с Львовной твоей буду терпеливой и сдержанной, захочешь — даже с работы уйду… Всё, что скажешь, папа, любые условия…» — я искренне так думаю, когда мчусь рано утром по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Как же я вообще умудрилась уснуть этой ночью?! Предательница!
Наспех одетая, взбудораженная и взъерошенная, я всё же намерена не афишировать своё истеричное состояние и готова быть паинькой для моего папочки. Только бы он вытащил Ромку из этого кошмара.
Папу я обнаруживаю в столовой. Перед ним чашка с чаем, а всё его внимание сосредоточено в телефоне. Меньше всего я ожидала застать здесь Львовну — с чего ей опять не спится в такую рань? Перед ней смузи не слишком аппетитного зеленоватого цвета. Но полезный завтрак не тронут, а взгляд Ангелины тоже прикован к телефону.
Зато мне понятно, что здесь делает Котя, любительница поспать до обеда, — у неё сегодня важный зачёт в институте и опаздывать ей никак нельзя. Зажав в зубах сахарную плюшку, она интенсивно тычет пальцем… в телефон! Они тут что — виртуальные утренние гонки устроили?