в вертикаль, внизу, маяться – и быть с ней в мелких терках. А дальше? Конечно, выскочить. Подать в отставку, уехать, убраться из Петербурга. Ему было сказано от Николая – в этом случае «все между нами кончено». С угрозой не быть допущенным в архивы (Пугачев, Петр I). Немедленно дал отбой. «…Христом и богом прошу, чтоб мне отставку не давали. А ты и рада, не так?»[454]
Еще раз: «А ты и рада, не так?»
Служить для прокормления семьи. Служить ради молодости женщины. Служить, чтобы войти в архивы. Служить, испрашивая разрешения на любой отъезд. Служить под надзором. «Во все эти двенадцать лет, прошедшие с той минуты, в которую Государь так великодушно его присвоил, его положение не переменилось; он все был как буйный мальчик, которому страшишься дать волю, под строгим, мучительным надзором».[455] Служить внизу пирамиды, при жене, идущей в Петербурге первым классом. Служить с растущей горой долгов. Служить так, что не вырваться. Служить под подозрением? И вести при этом жизнь человека, заглавного в литературе? Как это можно?
«Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня, как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно: Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у Господа Бога. Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни».[456]
Глупость? Добродушие? Вина? Мы не знаем. Знаем только, что они не должны вести к смерти и несчастьям. К унижениям – и униженности – в иерархиях. К войне с самим собой. Январь 1837 г. нам дал пример, чем это кончается.
«Государственная безопасность»
Как может вынести сложный, творческий человек еще и всеобъемлющий контроль властей? Цензуру на каждый чих, пусть первого лица в государстве? Полицейскую люстрацию его писем к жене? «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство… Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности… невозможно; каторга не в пример лучше».[457] И еще – «будь осторожна… вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует Государственная безопасность».[458]
Как все это вынести? А как справиться вот с этим – «он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно»?[459] Направить? Да, встреча и соглашение с царем 1826 г. «С надеждой на Великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку… Вашего Императорского Величества верноподданный Александр Пушкин».[460] «Обязательство Пушкина: Я нижеподписавшийся обязуюсь впредь никаким тайным обществам… не принадлежать».[461] Есть и попечитель. «Его Императорское Величество, с чисто отеческим благоволением к вам, удостоил поручить мне, генералу Бенкендорфу, не как начальнику жандармов, но как человеку, которому он оказывает доверие, следить за вами и руководить вас своими советами…».[462] Не советы, а выговоры (Жуковский).
Десять лет демонстраций благонадежности. Секретное донесение: «Поэт Пушкин ведет себя отлично хорошо в политическом отношении. Он непритворно любит государя… Пушкин сказал: „Меня должно прозвать или Николаевым, или Николаевичем, ибо без него я бы не жил. Он дал мне жизнь и, что гораздо более, – свободу: виват!»[463]
И даже так. Июль 1832 г.: «Осыпанному уже благодеяниями его Величества… я всегда желал служить Ему по мере способностей… Если Государю Императору угодно будет употребить перо мое для политических статей, то постараюсь с точностью и усердием исполнить волю Его Величества… Озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной, бешеной клеветою… Пускай позволят нам Русским писателям отражать бесстыдные и невежественные нападения иностранных газет…».[464]
Когда он умер, бумаги его были сразу же опечатаны: был сделан их жандармский обыск, «чтобы ничего не было скрыто от наблюдения правительства» (Бенкендорф);[465] прощание – по сокращенной программе, в усиленном охранении жандармов; цензурой – запрет «громких воплей по случаю смерти Пушкина»;[466] императорский запрет «всяких встреч», пока гром с телом Пушкина везли из Петербурга в Святогорский монастырь, запрет любой церемонии при погребении; по смерти вокруг него пытались найти тайное общество / реформаторскую партию; «Пушкин – глава демагогической партии».[467]
Вот черновик письма Жуковского Бенкендорфу. «…Выговоры, для Вас столь мелкие, определяли целую жизнь его: ему нельзя было стронуться с места свободно, он лишен был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было произвольно ездить и по России, ему нельзя было своим друзьям и своему избранному обществу читать свои сочинения…».[468] И еще: «Пушкин хотел поехать в деревню на житье, чтобы заняться на покое литературой, ему было в том отказано под тем видом, что он служил, а действительно потому, что не верили. Но в чем же была его служба?.. Какое могло быть ему дело до иностранной коллегии? Его служба была его перо… Для такой службы нужно свободное уединение. Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорченною душой, с своими стесненными домашними обстоятельствами посреди того света, где все тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия, где, наконец, тысячи презрительных сплетней, из сети которых не имел он возможности вырваться, погубили его».[469]
Что он сделал?
Итак, «стесненные домашние обстоятельства». 1831–1837. Среди большого света, «раздражительного для самолюбия». Под «мучительным надзором». Когда «все тревожило его суетность». Внутри машины государства.
«Санктпетербургский Обер-Полицмейстер, от 20 минувшего сентября за № 264, уведомил…, что по Высочайше утвержденному положению Государственного Совета, объявленному предместнику его предписанием Г. Санктпетербургского Военного Генерал-Губернатора от 19 августа 1828 года № 211, был учрежден в столице секретный полицейский надзор за образом жизни и поведением известного поэта, Титулярного Советника Пушкина…».[470]
Что сделал за это время? «История Пугачева», «Пиковая дама», «Дубровский», «Капитанская дочка», «Русалка», лучшие свои сказки, «Медный всадник», «Песни западных славян», «Путешествие в Арзрум», «Анджело», десятки великолепных стихов. «Арап Петра Великого» – то, что успел. Тексты и материалы будущей «Истории Петра I». Огромная переписка, заметки – всё приготовления к будущей писательской жизни.
Последнее письмо? В 3-м часу дня, 27 января, за два часа до дуэли – о переводе пьес Барри Корнуолла.[471]
Он все это сделал.