что мама сама это предложила. Скорее всего, эта женщина, помню прекрасно, ее звали Нинка, Нинка-пьяница, вы уж извините, потому что от нее всегда попахивало, всегда блестели глазки и на устах всегда блуждала веселая улыбка. Нинка-пьяница сама предложила забрать эти бутылки, вернее, забирать порциями, а за это полы помоет, да и сарай потихонечку очистится. Сарай, к слову сказать, нам так и не пригодился. Мы в нем держали разный деревянный хлам. На даче всегда неизвестно откуда образуются какие-то доски, обрезки, сломанные штакетины и прочее барахло, год за годом тихо сгнивающее в этом сарае, который вдобавок еще чуточку протекал. В отличие, кстати, от курятника, где было очень сухо и куда мама почему-то стащила целый чемодан старых писем. Наверное, она хотела от них избавиться, но выбрасывать было неприлично, неловко, стыдно. Человеческое, слишком человеческое. Вместо того чтобы просто придушить ребеночка, оставляют его в чистом поле. С письмами точно так же. Куда они потом исчезли, я не знаю. Хотя однажды, забравшись в сарай, я все-таки открыл несколько конвертов и должен сказать, что впечатление получил такое же сильное и тяжкое, как от знаменитых часов без стрелок в фильме «Земляничная поляна». Очевидно, в этом сухом и оштукатуренном курятнике все-таки было сыровато, поэтому чернила выцвели совсем. Причем не на конвертах, на конвертах еще сохранились мутно-бледные буквы адресов, а на самих письмах. Вытащить из конверта вчетверо сложенный листок по-старинному плотной бумаги и увидеть, что этот листок пуст и чист, и только на просвет видно, что строчки когда-то были, – это, доложу я вам, сильное впечатление. Что я сделал? Попихал эти листочки обратно в конверты, конверты сложил в чемодан, а чемодан застегнул скрипучими никелированными чемоданными замками. И ногой отодвинул его в угол. А что было потом, уже не помню.
Литвин-Седой запросил за дачу тридцать пять тысяч. Это была совершенно несусветная сумма, потому что Твардовский купил дом Дыховичного за сорок две, да и потом, кажется, все-таки доторговался до сорока. Но сравнения никакого. Если дом Литвина стоил тридцать пять, то дом Дыховичного должен был стоить как минимум шестьдесят; ну, или наоборот: если Дыховичного – сорок, то дом Литвина максимум дотягивал до четвертака. Переговоры шли несколько недель. Мама с папой опасались – вдруг продавец заявит в правление кооператива, что Драгунские, дескать, отказываются, а нам на пятки наступал Габрилович, который в очереди стоял за нами, и денег у него наверняка было побольше, чем у папы. В конце концов наш продавец согласился на тридцать. Зачем я об этом так подробно рассказываю? Затем, что папа, который так хотел купить дачу и так радовался, осматривая дом и участок, и так мечтал, как он наконец въедет сюда хозяином и перестанет быть дачником в писательском поселке, обретет, так сказать, полноправность, – папа вдруг обнаружил, что он отдал за эту дачу практически все свои сбережения. Нет, несколько тысяч, конечно, оставалось. Как тогда выражались, на книжке.
Сейчас говорят «деньги в банке». А тогда говорили «деньги на книжке». Потому что банков в стране не было, ну, кроме Госбанка и какого-нибудь там еще банка для внешней торговли. А для граждан было управление государственных трудовых сберегательных касс. Особенно в этом названии умиляет слово «трудовые». Наверное, имелось в виду, что честный человек не понесет нетрудовые доходы в сберкассу, а будет держать их в кубышке или под матрасом.
В той самой растрепанной книге Маршака «Сказки. Песни. Загадки», откуда я выучил стишок про полярного летчика, был стишок про американца, приехавшего в Москву, и там были слова: «И сказал румяный янки, Член конгресса и богач: – Есть, наверно, деньги в банке У владельца этих дач». Я сразу понял, что имеется в виду. Мне было шесть лет, а на даче буквально прошедшим летом (когда мне было пять) я увидел замечательную банку для варенья. «Немецкая банка!» – как объяснил мне хозяин дачи Гавриил Спиридонович. Толстостенное стеклянное сооружение с большой металлической крышкой, которая была снабжена специальными салазками. Если в эти салазки упереться большими пальцами, то плотная металлическая крышка открывалась, а если на эти салазки нажать с другой стороны, то они опускали крышку и банка плотно закрывалась. И когда я прочел это стихотворение, у меня в голове все сложилось: вот в такой банке, очевидно, и держат деньги.
А у нас деньги держали на книжке; было выражение такое: «снять с книжки». Кстати говоря, вы, наверное, будете смеяться, но в Советском Союзе были и чековые книжки тоже. Вот прямо для простых советских граждан. Простой советский гражданин, вкладчик сберкассы, имел полную возможность бесплатно завести себе самую настоящую чековую книжку и рассчитываться чеками со своими друзьями и знакомыми. Вот так и написать: «Выдать гражданину Сидорову Ивану Петровичу 120 рублей». Число и подпись. Оторвать этот чек и вручить Ивану Петровичу. Другое дело, что такой дурью в Советском Союзе, разумеется, никто не маялся, за исключением, может быть, уже много раз упомянутого Владимира Абрамовича Дыховичного. Моя мама со смесью насмешки и восторга говорила, что Саша Дыховичная ей рассказывала: оказывается, Володя, когда дает ей деньги на хозяйство, дает не просто деньги, а эдак выписывает чек. А потом Саша идет в сберкассу и получает по этому чеку деньги. «Какая волынка!» – говорила мама и повторяю я. Но ах, как хочется, чтоб все было как в Европе или даже как в Америке – выписать чек. Ах!
Когда мы купили дачу, папа вдруг стал очень страдать из-за того, что у него осталось мало денег в банке. В смысле – «на книжке». Мы с мамой пытались ему объяснить, что наоборот, денег у него стало даже больше, потому что если в нашей семье вдруг возникнут какие-то тяжелые неурядицы и надо будет сразу много-много денег, то тогда он получит за эту дачу гораздо больше, чем отдал: дачи ведь дорожают с каждым годом. «И еще, – шептала мама, нагнувшись к его уху, но так, чтобы я слышал тоже, – в случае чего мы можем кому-нибудь разрешить в углу нашего участка построить времянку – за деньги. Или сами построить и брать деньги с дачников». Но папа не мог нашим уговорам внять. Потому что он был человеком, как ни смешно, чисто советской мелкособственнической закалки. Он считал богатством деньги как таковые. Бумажки. Пачки червонцев. Он верил только в них. А все хитрые операции типа вложиться, сдавать недвижимость, купить задешево, продать задорого ему казались жульническими. И он совершенно по-детски говорил: «Алёна, Дениска. Уговаривайте меня, убеждайте меня, что все хорошо. Вот каждый день говорите