водки, потому что мы приехали на машине и надо было возвращаться. Он показывал меня своим знакомым, которые клубились в цэдээловском ресторане, в кафе и в баре. Говорил: «Это мой Денисочка. Он поступил на филфак. Он будет изучать древние языки. Он у меня будет книжный червь», – и ласково гладил меня по голове. Среди прочих показывал меня Евтушенко, который был в ярко-белых носках и коротковатых брюках по тогдашней моде. Вернее, это брюки были коротковаты по тогдашней моде, а белые носки – это была выходка самого Евгения Александровича. И они были меж собой, конечно, Женя и Витя, хотя папа был старше Евтушенко на двадцать с чем-то лет, но куда уж денешься. Евтушенко погладил меня по плечу, пожал руку и, конечно, не вспомнил, что я встречался с ним, когда мне было лет десять, а он был всего лишь «молодой поэт», как он сам отрекомендовался. Дело было опять же в нашем поселке; я подсказал ему дорогу к даче Павла Антокольского, а он простодушно и искренне рассказал, что везет ему новые стихи и очень волнуется. «Не бойтесь! – приободрил я молодого поэта. – Дядя Павлик добрый!»
Я совершенно не обижался на «книжного червя», потому что я на самом деле хотел им стать. Я представлял себе свою карьеру во всех житейских подробностях. Почти во всех. Я не знал и не думал, на ком я женюсь, женюсь ли вообще, будут ли у меня дети. Но я знал, что буду изучать древнюю литературу, скорее даже греческую, чем римскую, что у ме-ня будет старый пиджак с лоснящимися локтями. Что у меня лет через двадцать – тридцать такой жизни, сидения в библиотеках и чтения старинных книг появятся очки. Что я буду научным сотрудником в каком-нибудь гуманитарном НИИ или в большой библиотеке. Что зарабатывать я буду мало, да и много ли мне надо? Но что я буду абсолютно счастлив, потому что мне, во всяком случае в те годы – год перед поступлением и, может быть, первый год филфака, – действительно хотелось стать книжным червем.
Так вот. Я поступил на филфак. А по папиным сценариям сняли целых два фильма – на телевидении и просто в кино. Это было много денег. Еще был странный и приятный звонок. Позвонил человек, представился Сергеем Георгиевичем Лапиным, сказал, что он давний поклонник папы, что он был послом в Китае, а сейчас его назначили председателем Гостелерадио. И что он будет очень рад сотрудничеству и все такое. И под это дело случился то ли еще один фильм, то ли уже снятый оплатили по высшей категории. Короче говоря, папа всерьез засобирался покупать дачу. Как раз в этот самый момент дирижер Кондрашин сделался невозвращенцем, а его жена Нина решила продавать свою дачу. На нее тут же подал заявление Рязанов, а мой папа давно уже стоял в очереди на покупку. Я помню, как Юрий Яковлев, Андрюшин папа, говорил мне: «Ну что, Рязанов твоему папе не конкурент. Конечно, Виктору дадут. Давайте, ребята, скорее, скорее». Но дело в том, что, с папиной точки зрения, это опять было плохо. Дача Кондрашина, как я уже говорил, стояла на половинном участке – условно говоря, не пятьдесят соток, а двадцать пять, – а главное, это был финский домик. Папа отказался.
Дачу тут же купил Рязанов, и слава богу. Если бы папа купил этот дом, то я не смог бы, уже выросши совсем большим и заработавши денег, построить на этом участке дом уже для себя – слишком мало места. И я бы не познакомился с Олей Рязановой. Так что все устроилось хорошо.
Наконец появился дом, настоящий большой дом, хотя и самого малого – четырехкомнатного – проекта, но на просторном участке, который был прямо при въезде в наш поселок, первая калитка налево. Адрес Южная, дом 1. Хозяйкой была старуха с красивой фамилией Литвин-Седая, вдова одноименного старого большевика. Как она получила участок в писательском поселке, который был сформирован по личному указанию товарища Сталина в 1952 году, я не знаю. Тем более что сам старый большевик умер за пару лет до этого. Впрочем, возможно, он был инициатором создания этого поселка и ему уже заранее было положено там местечко. Короче говоря, мы стали покупать дом Литвин-Седой, известной всему поселку тем, что у нее росла великолепная клубника, от которой она продавала усы.
Собственно говоря, дом продавала не старуха, а ее пасынок, интеллигентный мужчина лет пятидесяти с небольшим – хотя, может быть, и чуть моложе. Я был тогда в том сладчайшем возрасте, когда люди бывают четырех возрастов: дети, молодые, взрослые и старые. Поэтому я смеялся, когда моя тетя Муза говорила про одного нашего дальнего родственника: «Вовка так старо выглядит. Прямо как будто тридцать два». – «А сколько ему на самом деле?» – «Двадцать восемь!» Существует ли грань, которая делит людей на «до тридцати» и «после тридцати»? Потом я понял, что да. По себе помню, как я вполне равнодушно относился к одной своей знакомой, пока ей было двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять, но, когда ей исполнилось тридцать – прямо влюбился. «О, тридцатилетняя женщина!» – чуть ли не вслух бормотал я, обнимая ее.
Про пасынка старухи Литвин-Седой говорили всякие гадости инцестного толка. Но как только старуха умерла, он быстро женился и продал дом, оставив нам в наследство какие-то неисчислимые пачки и кучи так называемых «отдельных оттисков» своих журнальных статей. Была тогда такая манера, я и сам ее не миновал. У меня у самого хранится штуки три «отдельных оттиска» моих собственных научных произведений. А этот человек был механиком в математическом смысле, поэтому все его «оттиски» были посвящены вращению тела на плоскости и подобным материям. Я так долго об этом пишу, потому что мы с мамой и уборщицей выгребали эти оттиски, наверное, неделю изо всех углов, из-под кровати, с чердака, из-под лестничных закоулков, из-под неизвестно откуда взявшихся кирпичей в тамбуре…
Еще там был сарай, можете себе представить, с курятником. То есть одна комнатка в этом сарае была обмазана известкой и по стенам тянулись какие-то жердочки и сетки-кормушки. Кур, правда, не было, и слава богу, но кляксы куриного дерьма и остатки перьев были в изобилии. А весь сарай был забит пустыми бутылками из-под водки, пива и вина. Очевидно, бедный математик-механик горько пьянствовал, но, боясь прогневить мачеху, бутылки не сдавал, а втихаря складывал в сарае. Их там было по-настоящему много. Не сто и даже не полтысячи. Какие-то штабеля. Моя мама расплачивалась этими бутылками с уборщицей. Не думаю, впрочем,