«Нельзя требовать от всех писателей стремления к одной цели. Никакой закон не может сказать: пишите именно о таких-то предметах, а не о других. Мысли, как и действия, разделяются на преступные и на не подлежащие никакой ответственности».
Звучит, прямо скажем, как-то не очень убедительно…
Соответственно, на защиту Пушкина тут же встали полки пушкинистов. Например, С. М. Бонди пишет:
«Вопрос не в том, так ли точно все было в действительности, как показывает Пушкин в своей трагедии, а лишь в том, не оклеветал ли писатель (из художественных соображений) ни в чем не виноватого «благородного» композитора?.. В данном случае важно то, что Пушкин был вполне убежден в виновности Сальери и <…> имел для этого достаточные основания».
Звучит, согласимся, еще менее убедительно. В самом деле, нельзя же, обвиняя реально жившего человека в страшном преступлении, руководствоваться одной лишь своей собственной уверенностью…
Это, кстати, как раз и есть та самая ситуация, в которой, помимо таланта, нужно еще и нравственное чувство.
А, между прочим, не сам ли Пушкин писал в своей незаконченной статье «Опровержение на критики», писавшейся той же самой Болдинской осенью, когда был сочинен и «Моцарт и Сальери»: «Обременять вымышленными ужасами исторические характеры — и не мудрено и не великодушно. Клевета и в поэмах казалась мне непохвальною».
Это он рассуждал так о Байроне и его поэме, посвященной Мазепе и опубликованной в 1819 году. Видимо, к самому себе у Пушкина были совсем другие требования. И дело тут вовсе не в уверенности поэта. Юридически виновность Сальери доказана не была (этого и быть не могло, так как не было преступления), Александр Сергеевич знал об этом, но никакие доказательства ему и не были нужны.
В своем «Моцарте и Сальери» Пушкин базируется на сплетнях. При этом поэт не мог не думать о том, что в его адрес могут последовать обвинения в нарушении нравственного чувства. Однако это его не остановило. Более того, он вынес имена Моцарта и Сальери в заголовок своей пьесы, заменив первоначальное название «Зависть» и «сместив тем самым интерес читателя с фабулы на личности действующих персонажей».
Литературовед А. А. Белый отмечает:
«В этом чувствуется некоторое упорство, заставляющее думать о принципиальной важности именно логики характеров, позволяющей узнать, раскрыть породившую их историческую действительность. Недаром Пушкин называет маленькие трагедии «Опытом драматических изучений». Важна именно модальность характеров, возможность, вероятность совершения ими определенных действий».
Старая, лишенная всякой исторической достоверности и элементарной логики песня — завистник, который мог освистать «Дон-Жуана», вполне мог отравить и его творца…
Очевидно, что А. С. Пушкин просто хотел подарить миру очередную пьесу-моралите, но ему были для этого нужны не отвлеченные понятия, а конкретные лица, в идеале — масштабные личности. Желательно, как сейчас говорят, бренды, а не какие-нибудь Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, которые поссорились у Н. В. Гоголя. А посему он «назначил» злодеем добрейшего и благороднейшего Антонио Сальери.
Замысел тут прост: в самом деле, читатель легче воспринимает мораль, если ее носителем является человек известный.
В данном случае речь должна была идти о драме завистника. Но что за зависть имел в виду Пушкин? Заглянем в «Толковый словарь» В. И. Даля, там сказано:
«Зависть — свойство того, кто завидует; досада по чужом добре или благе; завида, завидки; нежеланье добра другому, а одному лишь себе».
Для настоящей трагедии — маловато. Пушкину нужны были серьезные персонажи, и у него ни в чем не повинный Антонио Сальери начал говорить о своей зависти в первом же монологе. К кому? Естественно, к гениальному Моцарту. К якобы баловню судьбы…
Но мы-то теперь знаем, что никаким баловнем судьбы Моцарт не был. С точностью до наоборот — на самом деле им был именно Сальери, человек в высшей степени талантливый, востребованный и оцененный современниками.
В статье «Скандал и слава» журналиста и переводчика Азария Мессерера читаем:
«По мнению Анны Ахматовой, Пушкин отождествлял себя, скорее, с Сальери, чем с Моцартом. <…> Ведь именно в монологе Сальери он раскрыл свои сокровенные мысли о муках и радостях творчества. В сцене с Констанцией из фильма нам внушается мысль, что самому Сальери сочинительство давалось очень трудно. Но если это так, то спрашивается, каким образом Сальери мог сочинить, при своей обширной дирижерской и преподавательской деятельности, такое множество произведений? Из-под его пера вышли тридцать пять опер[69], то есть больше, чем у Моцарта, огромное число месс для придворной капеллы, где он также много лет занимал пост главного капельмейстера, симфонии, концерты, кантаты — всего не перечислишь.
Вы возразите: все дело не в количестве, а в качестве. Верно, но качество ряда произведений Сальери отменное. Недаром же и сейчас, спустя более 200 лет, они исполняются с успехом. Более того, в музыке своего времени он был подлинным новатором. Сам Моцарт перенял музыкальные новшества Сальери: например, сочетание хора и балета, арий и речитативов в «Дон Жуане», введенное ранее Сальери в опере «Карнавал в Венеции».
О нет, соперничество Сальери с Моцартом вплоть до его отравления — сюжет целиком надуманный, хотя и захватывающий».
Получается, что ради своих целей Пушкин «обременил вымышленными ужасами исторические характеры», и эта его клевета по своим последствиям оказалась не просто «непохвальною», но, по сути, преступной.
А еще немаловажным является, как сейчас принято говорить, маркетинговый аспект. Для начинающего писателя всегда был нужен скандал. И история знает множество случаев, когда именно со скандала начиналась известность будущего классика.
В связи с этим Азарий Мессерер пишет:
«Мало кто знает, что узнали о Пушкине в Европе еще при его жизни, точнее в 1832 году, когда была издана на немецком языке его «маленькая трагедия» «Моцарт и Сальери». Мы, конечно, считаем ее шедевром, но перевели-то ее изначально, главным образом, из-за сенсации