Как и следует, видимо, поступить с его книжкой.
Следователь устал[93]
Крупный роман Максима Кантора лучше разбирать начиная с крупных идей. Иначе рецензента заподозрят в причастности к заговору посредственностей, настроившему, по Кантору, творческое сообщество – против разговора всерьез. Сердить посредственностей Кантор принялся в 2006 году, когда выпустил свой первый, столь же объемный, роман «Учебник рисования», за ним последовали книги драмы, рассказов, публицистических статей, колонки в умном глянце. Посвященные читатели распознавали звезд актуальной культуры, выведенных Кантором под нелицеприятными фамилиями, остальные – получали повод задуматься, почему их томит все актуальное. Критики спорили: одни говорили, что Максим Кантор подвел итог всему двадцатому веку, другие – что он не любит людей.
Роман «Красный свет» располагает к возобновлению прежних споров. Сочетание очеркистской прямоты и лихого преувеличения, эпопейного замаха и фельетонной придирчивости, историософских догадок и плакатных образов вроде баталии горячего шоколада с мороженым, нежности к Христу и досады на коллег по художническому цеху в книгах Кантора так же прочно, как в обличаемой им глобальной цивилизации – соседство комфорта и бомбардировок.
На месте и облюбованная автором сцена пиршества элитного духа, дефиле интеллектуальных мод – ведущие представители бизнеса и культуры собрались на приеме у французского посла, где неожиданно встретили следователя. Завязываются главные интриги романа: в высшем обществе ищут убийцу шофера преуспевающего галериста, как в истории – того, кто виновен в гибели миллионов на мировых и локальных войнах Европы.
Сцена в посольстве соблазняет читателя ощущением взлома печатей, проникновения в закрытый мир. Наконец доведется ему подглядеть, как избранники успеха мажут фуагра на хлеб – и перепродают историю.
Глобальная цивилизация символических ценностей и цифр, которые «жевать не станешь», держится, по Кантору, на подделанной исторической памяти. Интеллектуалы, завравшиеся относительно собственных талантов и позакрывавшие глаза на преступления своих спонсоров, потеряли вкус к разысканию правды. До такой степени, значит, уронило себя сообщество «рукопожатных», что впору обратиться к фигурам непопулярным и даже компрометированным. За историческую правду в романе вступаются следователь по уголовным делам и «старый воин», нацист. Благодаря им в роман поступают «фактик за фактиком», как еда из стран третьего мира – в европейские супермаркеты.
Кантор обрушивает на оппонентов списки, проводит параллели. Исторический диспут, начавшийся в романе с вопроса, был ли Ленин немецким шпионом, постепенно откатывается от вождей времени. За Гитлером встают американские дельцы и немецкие военные, за Сталиным – русские революционеры, и образ Путина кажется штрихованным силуэтом рядом с четко пропечатанными под вымышленными и своими фамилиями олигархами. Это расшатывание вертикали истории побуждает читателя сместить область внимания: Кантор убеждает нас, что за мирового значения катастрофы не может отвечать один полковник, ефрейтор, генералиссимус. Ни даже одна идеология.
В ответ на «минимум», выписанный из прошедшего века в светскую конвенцию: «революция – зло, Сталин – тиран, социализм – тупик», Кантор выдвигает свой ряд соответствий: открытое общество состоит из закрытых корпораций, либералы блюдут жесткие договоренности, цивилизация нуждается в варварах, демократия кончается войной. Ценности Европы на практике оборачиваются своей противоположностью, а потому значат не больше, чем светская условность, помогающая договориться при сделке. Вытравляя дух этой взаимовыгодной условности, Кантор заступает за границу обжитой культуры. Так на страницах романа включается магия азиатского оскала Сталина, так ожесточается рука красноармейца, рубанувшего пополам капитана-мародера, так делится авторское понимание между избитым Мейерхольдом и «усталым следователем», прибегнувшим к побоям, «чтобы ускорить процесс дознания».
Усталым следователем выглядит и сам Кантор, нагнетающий стилистику пристрастного допроса. В одном из уже появившихся по поводу нового романа интервью он сетует, что собеседник приписывает ему слова и взгляды персонажа. Но кем же в тексте проштемпелевано: «Это не так», – по поводу кровожадного властолюбия Сталина? Отделить позицию автора от мнения героя тем более мудрено, что Кантор вволю пользуется правом сочинителя на всеведение. «Красный свет» – тоталитарно написанный роман, в котором оппонентам автора не дадут оправдаться.
Мало того что ни один названный либерал, советолог, концептуалист, галерист – а слово «галерея» у Кантора ругательное, ведь именно галереи выступают местом смычки творчества и мздоимства, – не выглядит заслуживающим доверия. Они и на людей едва похожи. У редакторши кривые ноги, сын писательницы под арестом, жена предпринимателя вплетает в космы ленточки, журналист бросил жену – в романе Кантора эти пороки интеллигенции равнозначны один другому, как и тому, что старшее поколение в их семьях прислуживало в нацистских бараках, жрало колбасу в тылу, тырило кресты и шубы, пытало подозреваемых на допросах. Но в реальной истории нет такого детерминизма крови, который придумывает Кантор, преследуя противников в веках. Серьезность разговора, затеянного в романе, спотыкается о давящийся смешок. Неужели автор рассчитывает опровергнуть идеи Ханны Арендт – образом ее «некрасивой» головы, стучащей в стену выбранного для интимного свидания отеля, неужели не вспомнит, что зазнайка Айн Рэнд, помимо неравенства, отстаивала полную, до голодного истощения и отверженности, независимость художника?
Кантор-историк признает лишь факты – Кантор-литератор считает возможными любые допущения. Так и получается, что сочувственно обрисованный, верящий в Бога и справедливость следователь Щербатов не задумываясь отдает под суд явно не виновного в убийстве – если судить по уликам, оставленным в повествовании, – хоть, может быть, и не самого честного человека. Впрочем, в надежности приведенных в романе фактов я тоже засомневалась, прочтя, что Мазарини с Людовиком вел осаду Ла Рошели.
Сметая современников и их домыслы, Кантор ломится на «красный свет». Заглавный образ трактуется в романе и политически, и религиозно, но наполняется в итоге личной идеологией. Недаром и раскрывается он в частном письме: советского заключенного – бывшему другу.
Красным светом осиян для Кантора идеал равенства, так и не воплощенный в истории Европы. Заключительная нота романа – вызов: красный свет признан «опасным», а значит, все еще ждущим воплощения. Кантор пугает опасностью проворовавшуюся цивилизацию неравенства. Не замечая, что красный свет обкрадывает его самого.
Наверняка найдутся охотники сравнить роман Кантора с недавно вышедшим романом Пелевина. Взятый вес словесной руды, пренебрежение художественностью ради прямоты высказывания, карикатурные образы протестной моды, а главное, идея невидимой глобальной элиты, вытягивающей из потребителей деньги, как кровь («богатые и жадные» у Кантора, вампиры у Пелевина), – все это делает романы «Красный свет» и «Бэтман Аполло» вполне сопоставимыми. Но именно роман Пелевина, при всех его уже наловленных критикой недостатках, дает почувствовать, чем по-настоящему опасен Канторов красный свет.
Постмодернист-фантаст Пелевин возводит разговор о социальном ущемлении к вопросу о неизбывном земном страдании, которое кончается только с переходом в иное состояние бытия, – Кантор хочет быть последовательным реалистом и запирает себя в страдании, как в материи. Вне света иного бытия, где человек теряет всё ради слияния с началом, от которого произошло и рассыпалось тленное «всё», проповедь Христа сводится к подсчету привилегий книжников и фарисеев, а равенство людей оказывается равенством в смерти – и «в нищете», и «в горе». Это равенство отчаяния, перед лицом которого выживают только «серые» люди и «равновеликие» «бедам и смерти» занятия вроде «штопки» рубах.
В романе Кантора творчество «неравновелико» беде и смерти, потому что мельче их. Но Христос, на которого опирается Кантор в апологии равенства, тоже «неравновелик» беде и смерти – потому, что их одолел. Роману «Красный свет» не хватило этой энергии переступания через беду, света воскресения.
Проповедь соучастия беде в романе Кантора закрепляет ненависть к тем, кто оказался счастливей, – шутовское взыскание пустоты в романе Пелевина избавляет от нее. И это – серьезная потеря в сражении Максима Кантора с современным искусством.
Правила сказки[94]
Роман Мариам Петросян «Дом, в котором…» – сказочная трилогия с двойственным литературным родством.