госпиталях страны, то есть 28,4 % от общего количества 597 229 коек во всей империи [Шеврин 2000: 171]. Включение «общества» в процесс обеспечения медицинской помощи удвоило возможности размещения, предусмотренные военными планировщиками, даже в условиях, когда сами военные в итоге сумели создать только половину из того, что предполагалось изначально. К октябрю 1916 года потребность наконец была удовлетворена: для солдат было обеспечено 807 737 коек в госпиталях, из которых занято было 542 744 койки[300]. К 1917 году всего имелось 967 221 койка [Будко и др. 2004: 42]. То же можно сказать и о других областях военной медицины. Мобилизационный план предусматривал 100 военносанитарных поездов, но к началу войны их было только 46. К 12 (25) сентября их насчитывалось 57, при этом 17 обеспечили гражданские организации. К началу 1915 года для эвакуации раненых имелось 300 поездов, а к концу 1916 года – 400 [Будко и др. 2004: 42]. Все эти дополнительные мощности были обеспечены общественными организациями, а кроме этого, свой вклад внесли отдельные граждане, которые брали раненых к себе домой и ухаживали за ними, даже вдали от фронта [Белова 2011: 133]. Активные усилия по мобилизации волонтерских служб и сбору пожертвований для поддержки госпитализированных солдат предпринимались по всей империи. Местные комитеты собирали подарки для войск, проводили лотереи, устраивали благотворительные представления в местных театрах и показы кинолент, читали лекции, слушатели которых должны были жертвовать средства для солдат [Белова 2011:143]. Вряд ли найдется лучший пример того, как заряженное энергией, мобилизованное общество заполняет вакуум власти, оставленный разрушающимся государством, обеспечивая медицинскую помощь людям в военной форме. Как говорил глава Земского союза князь Львов, «работа Союза приобрела всю значимость работы Государства. Это и есть работа Государства»[301].
По мере укрепления системы улучшалось и оказание медицинских услуг. После первых сражений тысячи людей буквально были оставлены без медицинского ухода, но в последующие дни войны вероятность получить лечение повышалась. Первая помощь, как правило, оказывалась в относительно небольших учреждениях. В типовом лазарете сразу за линиями фронта был один врач, один младший врач, один снабженец, одна старшая медсестра и девять младших медсестер[302]. Маленькие бригады не всегда эффективно справлялись с большими притоком пациентов, но, по большому счету, работу свою выполняли. По данным Российского Красного Креста, из двух тысяч раненых, прибывших на один фронтовой полковой перевязочный пункт, в течение шести часов помощь получали 879 человек, в течение 6-12 часов – 395 человек, в течение 12-18 часов – 383 человека, и в течение 18-24 часов – 243 человека [Будко и др. 2004: 61]. Смертность среди госпитализированных солдат в среднем составляла 2,4 % для больных и 2,6 % для раненых; 44 % больных солдат и 46,5 % раненых возвращались в строй. В целом, 5 8112 935 больных и раненых офицеров и солдат были эвакуированы с фронта в тыловые медицинские учреждения с августа 1914 года по ноябрь 1916 года [Будко и др. 2004: 61-62]. И опять-таки медицинские управленцы не жалели трудов, чтобы предотвратить повторение бедствий первого месяца войны. Если в начале военных действий количество коек в тыловых зонах вдвое превышало их количество на фронте, к октябрю 1916 года ситуация примерно сравнялась. И самое главное, во фронтовых госпиталях образовалось больше резервных коек (за исключением Кавказского фронта, где загрузка составляла 94 %), чем в тыловых, рассчитанных на длительное лечение центрах[303].
Ранения и болезни
Российские врачи и медсестры, как и их коллеги на других полях сражений (да и во всех войнах вообще), заботились о двух отдельных группах пациентов: тех, кто получал боевые ранения, и тех, кто страдал от различных заболеваний. И раненые, и больные в равной степени пополняли списки боевых потерь, и забота об этих людях поглощала внимание как врачей, так и тех, кто занимался планированием медицинского обслуживания. Те, кто страдал от боевых ранений, представляли собой самую неотложную и трудную проблему. Наращивание вооружений до начала войны заключалось не только в количестве оружия у каждого государства, но и в способности этого оружия причинить наибольший ущерб. Гаагские конвенции пытались затормозить движение по пути создания вооружений большой разрушительной силы, налагая запрет, к примеру, на разрывные пули и отравляющие вещества, но в ходе войны эти конвенции постоянно нарушались. Даже оружие, разрешенное международным законодательством, могло наносить серьезные ранения:
Снаряд выбил огромную яму примерно 25 футов глубиной и 52 футов шириной. На лету он задел потащил за собой бревно от недостроенного дома. Стоявшую радом лошадь развалило надвое; одна половина пролетела над крышей и приземлилась в сотне ярдов. Рядом с ямой от снаряда нашли окровавленный жилет с военным билетом в кармане; чуть в отдалении с дерева свисали человеческие внутренности. Очевидно, бойца разорвало на куски; все, что от него осталось, это кишки да лоскут формы с военным билетом [An-sky 2002: 92].
Но не все, кто получал ранения от шрапнели или пуль новых модификаций, погибали. Вид выживших зачастую мог внушать отвращение, и не только потому, что металл разрывал и калечил их тело, но и из-за общих антисанитарных условий, сопровождавших ранение и последующую отправку в госпиталь. Микробы и более крупные живые организмы почти сразу же проникали в раны. «На одном бедном юноше с раздробленной ногой, – вспоминала Терстан, – насекомые кишели миллионами. Через десять минут после перевязки белые бинты посерели от нашествия насекомых, которые переползли с его одежды» [Thurstan 1915: 166]. Военные, конечно, имели дело с ранами и особенностями полевой хирургии в других войнах. Масштаб войны (и большое число ученых, завербовавшихся в качестве врачей или исследователей-патриотов) означали, что медицинское сообщество будет прибегать к экспериментам и нововведениям.
Один из кузенов царя, принц А. П. Ольденбургский поощрял некоторые из этих трудов. Он был генералом, кадровым военным, проявлял интерес к медицинским исследованиям еще в 1890-е годы и основал Императорский институт экспериментальной медицины [Hutchinson 1990: 111]. Когда царь на волне общественного негодования по поводу плохого медицинского обслуживания в первые месяцы войны согласился учредить должность главноначальствующего санитарно-эвакуационными частями, Ольденбургский призван был навести порядок. В некоторых отношениях он для этой работы не годился. По словам Миротворцева (работавшего с ним в качестве медицинского советника), это был «самодур, не терпящий возражений, беспринципный, легко приходящий в ярость; он был, несомненно, отвратительным человеком» [Миротворцев 1956: 83]. Даже военные министры, как тогдашние, так и будущие, считали, что он непредсказуем и склонен к «сумасбродствам» [Florinsky 1931: 72]. Он занимал высокую должность в