находился на Кавказе, где столкнулся не только с яростными боями, но и с последствиями геноцида армян. Он лечил обмороженных солдат и «одичавших сирот», прятавшихся в горах у Вана после того, как были уничтожены их семьи. Перемещаясь между Тебризом, Баку и Урмией, он все больше замыкался в себе. Накануне Пасхи 1916 года Семина, вернувшись домой с церковной службы, нашла Ивана мертвым с револьвером в руке [Семина 1964, 2: 32-57].
Практикующие врачи в России не только сами становились жертвами психических расстройств, но и должны были лечить множество различных болезней, число которых увеличилось во время войны. Российские медсестры страдали по большей части от тех же заболеваний, что и у солдат, и этот факт подчеркивает, насколько близко к полям сражений пребывали многие из них на перевязочных пунктах и какой тяжкой психологической ношей была их работа. Вопрос психических расстройств в русской армии исследован недостаточно, как и другие медицинские темы военного времени. Страдающие от депрессии военнопленные и преследуемые ночными кошмарами солдаты, о которых мы упоминали ранее, – это, вероятно, лишь верхушка айсберга. Феномен невроза военного времени[298], так знакомый исследователям Западного фронта, также нашел свое выражение в русской армии. Однако русские психиатры, занимавшиеся тем, что было ими названо «травматическим неврозом», в отличие от других представителей военно-медицинских кругов, не связывали это недомогание с имеющим отчетливую гендерную окраску диагнозом «истерия». Кроме того, они сильно не настаивали на отправке страдающих им солдат обратно на фронт [Sirotkina 2007: 118]. У врачей не было единого мнения по поводу того, было ли состояние, ставшее результатом физической контузии, обусловлено ударной волной от разрыва снаряда или же физиологическим расстройством истощенной нервной системы, однако большинство гораздо сильнее симпатизировало жертвам этого недомогания, чем их соотечественники на Западном фронте. Русских психиатров, предупреждавших об угрозе симулирования и уклонизма, просто игнорировали. Они пробовали разнообразные техники лечения пациентов, в том числе отдых, усиленное питание, горячие ванны, «массаж, прямое внушение (без гипноза)» и «общую моральную атмосферу» в госпитале. Проблема лечения психических расстройств у солдат в России заключалась не в избытке лечения, а в нехватке средств и практикующих врачей для лечения [Sirotkina 2007: 122].
Недостатки медицинской системы и возникновение «прогрессивного» общества
Недостаточность медицинского ухода за солдатами с боевым посттравматическим синдромом была лишь одним из внешних проявлений более общей проблемы. Десятью годами ранее во время войны в Маньчжурии в русской армии возник костяк опытного персонала, способного обучать новых практиков методам современной военной медицины. Но даже это обучение не могло полностью подготовить врачей и медсестер к тому, с чем им пришлось столкнуться. Несмотря на опустошительное действие Русско-японской войны, уровень людских потерь во время Первой мировой войны почти вдвое превышал статистику по Маньчжурии. В первые два военных года ранено было 2 800 000 человек. Среди рядового состава эта цифра доходила до 85 % среднего боевого и численного состава, по сравнению с 27 % в Русско-японской войне (по офицерам – 78 и 39 % соответственно). Двум с половиной миллионам раненых требовалась госпитализация[299].
Однако русские военные власти в сфере медицинской подготовки рассчитывали скорее на конфликт масштаба Русско-японской войны, а не той, что пришлось вести в 1914 году. Планы оказания медицинских услуг были прописаны в мобилизационном плане 1910 года. Предполагалось создать 251 лазарет на 210 коек каждый для сортировки раненых с целью дальнейшего распределения в тыловые учреждения. Также в планах числились 227 передвижных полевых госпиталей и 454 резервных передвижных полевых госпиталя (тоже на 210 коек каждый) для тяжело-и легкораненых соответственно. Кроме того, предполагалось создать 79 госпиталей в крепостях, еще 100 эвакуационных госпиталей на 420 коек каждый для стационарной помощи и реабилитации, а также соответствующие постоянные госпитали и клиники на театре военных действий с целью обеспечения дополнительных мощностей. В целом, планировалось создать и поддерживать 309 610 коек в госпиталях для военных, помимо 26 200 коек, которые должен был обеспечить Красный Крест. Предложения Красного Креста расширить подготовительную работу по обеспечению госпиталей были отвергнуты военными властями [Асташов 1992: 170].
Даже если бы военные сумели добиться поставленных целей, этих запланированных мощностей было недостаточно. А военные к этим показателям даже не приблизились. Внутриармейские распри по поводу новых правил эвакуации солдат задержали утверждение этих цифр буквально до самого начала войны, что в результате привело к хаосу. Как мы видели на примере Миротворцева, растерявшиеся чиновники бросали опытных хирургов из города в город, пока тысячи русских солдат лежали без сил и без всякого ухода возле полей сражений. Уже к 10 (23) августа 1914 года начальник эвакуационного управления Главного управления Генерального штаба признал, что
Учреждения внутренней эвакуационной организации совершенно не готовы к приему и размещению раненых и больных: распределительные и окружные пункты не устроены; предназначенные для их организации госпитали не отправлены; личный состав для госпиталей, медицинского и хозяйственного разряда не предназначен и не командирован по местам; больничных мест для постоянного лечения больных и раненых в разпоряжении Военного ведомства не имеется [Асташов 1992: 170].
Ставка получала панические сообщения со всей линии фронта с вызывающими ужас рассказами о поездах, полных раненых и убитых, которые направлялись неизвестно куда. Армейские командиры, такие как Брусилов, пылали от гнева и винили в катастрофе Военное министерство [Brusilov 1971 (1930): 51]. Новости быстро докатились в столицу. Мать императора требовала, чтобы армия немедленно решила проблему; Сухомлинов направил на фронт руководителя санитарного ведомства, чтобы тот ознакомился с ситуацией; председатель Думы Родзянко писал великому князю Николаю Николаевичу, выражая глубокую «озабоченность» общества этими вопросами [Асташов 1992:170].
В этих обстоятельствах «общество» заполнило нишу, образовавшуюся вследствие неспособности правительства и военных заниматься надлежащим планированием в условиях военного времени. И снова крах государственности открыл двери зарождающемуся прогрессивному и динамичному (хотя пока и хрупкому) общественному движению. Высшее военное командование обратилось к руководителям Союза городов и Земского союза за помощью. Те немедленно откликнулись, начав создавать, обеспечивать и укомплектовывать персоналом госпитали и лазареты, начиная от линии фронта и вплоть до глубокого тыла империи. Союзы скоординировали действия «невероятно быстро, чуть ли не с телеграфной скоростью» в течение двух недель войны, а гражданские активисты объединили силы и средства в помощь военным. 12 (25) августа 1914 года эти действия одобрил император [Шеврин 2000: 14]. К 1 (14) декабря 1914 года были готовы сотни тысяч коек – в основном за счет самих союзов. Начальник санитарно-эвакуационного управления, составляя первый ежегодный отчет летом 1915 года, подчеркнул, что военные содержали только 171 803 коек в солдатских