средств лечения[288]. Семен Розенфельд описывал столь же непривлекательную атмосферу, сопровождавшую его первые дни в лазарете. Старший медперсонал оскорблял младших, которые не могли дать должного отпора; врачи разъясняли назначения санитарам, медсестрам и пациентам «слишком длинно и туманно», а дежурный врач был «жестокий, грубый и всегда пьяный, славился даже среди фельдшеров как безнадежно безграмотный и бездарный лекарь»[289].
Докторам также доводилось жаловаться на поведение медсестер, находившихся у них в подчинении. Не все первые добровольцы из высшего общества с готовностью приноравливались к реалиям армейской жизни. В Полоцком полевом госпитале № 3 у доктора Беспятова возникли серьезные проблемы с Татьяной Осиповой и Анной Сиреновой – двумя медсестрами под его руководством. По мнению Беспятова, женщины были плохо приспособлены для армейской жизни. Они постоянно жаловались на ущемление их свободы и игнорировали прямые приказы. Беспятов считал, что все мужчины и женщины на фронте обязаны соблюдать военную дисциплину, и отверг претензии Осиповой и Сиреновой на особое отношение к ним. Он потребовал, чтобы их перевели из его госпиталя и вернули двух других медсестер, Надежду Богданову и Веру Скалидас, которых направили куда-то в другое место[290].
Судя по данному инциденту, в медицинских частях имели место конфликты на гендерной почве. Захарова, будучи свидетельницей того, как гордую молодую женщину и гражданских забрали по обвинению в шпионаже, заметила, что, хотя и не одобряет ее действий, но может понять логику, в силу которой человек шпионит в пользу своей страны. После чего подверглась насмешкам за «женский ум» [Захарова 1915: 59]. Секс также был причиной постоянной обеспокоенности. Терстан сочла необходимым отметить для своих английских читателей, что звание «сестра милосердия» не значит, что сестры обязаны принять монашество, и опасения относительно сексуальных отношений повсеместно были распространены среди ответственных лиц медицинских частей. Один главный хирург, сорокалетняя женщина, довольно «грубо муштровала своих медсестер, если подозревала зарождающийся роман», и осуждала и «половой инстинкт», и «женские слабости» [Alexinsky 1916:10]. Нет нужды говорить, что сексуальные отношения в среде медицинских работников не всегда завязывались по инициативе женщин. И не все имели законный характер. В 1916 году, когда линия фронта придвинулась к воротам Риги, несколько городских девушек-подростков пришли учиться на медсестер в полевые медицинские части. Александр Кашинский, медбрат 2-го лазарета 109-й пехотной дивизии, воспользовался ситуацией, чтобы совершить сексуальное посягательство на нескольких из них, покупая их молчание сладостями и деньгами[291].
В источниках, свидетельствующих о взаимоотношениях между солдатами и медсестрами, расхождений меньше. Почти во всех говорится о преклонении солдат перед женщинами, которые заботились о них. Многие из них, подобно Ивановой, получали письма от людей, которых лечили. Кто-то пытался пойти дальше. Десятилетия спустя М. Н. Герасимов вспоминал, как предлагал ухаживавшей за ним медсестре стать его женой [292]. Неудивительно, что образ сестер милосердия вскоре занял видное место в визуальной военной пропаганде [Jahn 1995:42]. Несмотря на пошлые истории о сексуальных похождениях, медсестры являлись ключевыми фигурами пантеона героев войны. Желание же многих женщин играть на полях сражений роль солдат-бойцов являлось, как мы увидим в главе 6, более неоднозначным. Хотя отдельные примеры женщин-солдат встречались еще до Февральской революции, самые существенные подвижки в этой области произошли летом 1917 года. Эти позднейшие изменения основаны на весьма существенном факте. Неважно, насколько фронт во время войны был «мужским» в гендерном смысле, женщины вносили свой вклад в дело войны, страдали от лишений, болезней и бомбежек и оказывали помощь бойцам, вверенным их попечению.
Ситуация с медиками-мужчинами была более сложной. Несмотря на то что мужчины работали в сфере военной медицины в качестве санитаров, медбратьев и врачей на протяжении всей истории русской армии, по мнению большинства, мужчинам следовало воевать на поле боя. Герасимов высказал мнение многих, признав, что, хотя армия «не справилась бы» без медицинских работников Земгора, немало служивших там мужчин были просто «желающими погреть руки» призывниками-уклонистами. Герасимов использовал насмешливый неологизм военного времени – «земгусар» (от «земство» и «гусар»), чтобы описать здоровых мужчин, прогуливающихся по тыловой зоне в новой с иголочки форме в полной безопасности [Герасимов 1965:72-74]. Точно так же мужественность мужчин-медиков ставилась под сомнение солдатами и другими представителями общественности во время войны.
Леонид Андрусов был одним из многих медицинских работников, кто пришел в медицинскую часть, испытывая антипатию к битве. В случае Андрусова дело было в том, что он был «принципиальным антимилитаристом» и противником царизма. Когда началась война, он готовился к экзаменам в небольшой деревне Широкая на побережье Черного моря, к югу от Новороссийска. Объявление войны «взбудоражило мирную Широкую». Подобно Захаровой, он писал о «панике», в которой отдыхающие штурмовали поезда, чтобы вернуться домой. Переждав первую панику, он тоже «двинул в Петроград», но тут же прекратил подготовку к экзаменам, поскольку после выпуска его неминуемо призвали бы в армию, а он, как и многие его соотечественники, считал своим долгом «принять участие в мировом сражении». Однако он чувствовал отвращение к бойне и попытался внести свой вклад в общее дело, занявшись в университете общественной работой. Но этого было недостаточно для него, как и для многих его товарищей-студентов. Слухи о том, что освобождение от призыва для студентов вскоре отменят, взбудоражили университет в начале 1915 года, вынудив многих принять участие в патриотических демонстрациях в последней отчаянной попытке сохранить отсрочки от призыва и убедив правительство, что радикальный настрой студентов преувеличен. Это чуть не вызвало разгон демонстрации, поскольку одна группа пела «Боже, царя храни», а другая – «Марсельезу». Андрусов и его товарищи радикального толка нашли выход из этого политического и окрашенного гендерными соображениями тупика: откликнуться на призыв, но умереть с «Марсельезой» на устах. Студенты мирно разошлись домой[293]. Связь между медицинской службой и нежеланием воевать подкреплялась не только студентами вроде Андрусова, но и тем хорошо известным фактом, что проживавшие в России пацифисты-меннониты были освобождены от призыва в обмен за службу в медицинских частях [Sanborn 2003: 184].
Врачи
На самой вершине иерархической лестницы персонала госпиталей, выше священников, снабженцев, медсестер и санитаров, стояли врачи. Большинство их были мужчины, хотя встречались и женщины[294]. Они отвечали не только за медицинский уход, но и за административное управление этими подразделениями, как в медпунктах, формально входивших в состав армейских санитарных частей, так и в госпиталях, на перевязочных пунктах и в лазаретах, учрежденных Земгором. Врачи прибывали со всех концов империи, оставляя практику в своих городах и поселениях, чтобы действовать в качестве резервистов или добровольцев. Соответственно, от этого страдало и состояние медицинского обслуживания