Потом пришла тишина — пронзительная, какая только осенью бывает. Вроде и солнце на минуту высунулось из просевших туч, и стайка птиц пролетела с дробным щебетом, и день теплый, а все одно — не светло, глухо, мозгло. В такие дни нарочно ждешь вечера, чтобы сидеть у печки, подкладывая тонкие полешки и слушая песнь закипающего чайника. Под открытым небом неуютно, все время чудится, что сейчас упадет темнота и холод, и некуда будет податься.
Ефим поднялся на гребень холма, пошел вниз, выискивая среди ложбин шапку дота. Ничего не попадалось — склон как склон, перерезанный оплывшими остатками траншей. Не верится, что внизу ледниковая морена изрыта бетонированными ходами.
Потом Ефим увидел знакомую яблоню и болотину, на поверку оказавшуюся жалкой лужей. Сориентировавшись по знакомым приметам, увидел и капонир. Он удачно прятался на местности: так просто и не углядишь. Застекленная бойница светилась изнутри непогашенным электричеством. Сразу захотелось туда — домой. До чего же быстро человек привыкает к новому месту! Вот уже и бетонный склеп, в котором предстоит провести месяц, для него стал домом. Обидно, что до входа почти километр по крутому склону — сначала вверх, потом вниз, а затем обратный путь, но уже под землей.
Но прежде всего Ефим пошел к яблоне. Он догадывался, что вернувшись домой будет глядеть через амбразуру на недоступное дерево и мучиться, что же это краснеет неподалеку?
Среди счерневшей листвы открыто на виду у всего мира лежало большущее яблоко. Не верилось, как его могли пропустить и не заметить. Но еще удивительней была мысль, что такие красавцы могут вызревать на искалеченном ветеране, каким представлялась старая яблоня.
Ефим поднял прохладный плод. Все–таки хорошо, что это именно яблоко, краснобокий штрифель, а не выцветшая кумачовая тряпка, размокшая пачка из–под сигарет или полусъеденная ржой консервная банка.
Яблоко удобно лежало в ладони, восковый налет придавал кожице особую приятность, хотелось погладить яблоко словно доверчивого зверька. Светлые точки, проглядывавшие сквозь румянец, делали находку удивительно живой и настоящей.
Ефим понюхал яблоко. В осеннем профильтрованном воздухе легкая душистость штрифеля показалась ошеломляющей. Ефим только теперь понял, как он хочет есть. Плотная желтоватая мякоть с легким хрустом подалась зубам. Рот наполнился винной сладостью с легким привкусом не то земляники, не то ананаса. Казалось, от яблока можно кусать бесконечно, и его не убудет. Но внезапно Ефим вспомнил как пострадал час назад Путило, и тоже едва не поперхнулся соком. Он аккуратно доел яблоко, расшелушил огрызок, вытащив темно–коричневые семечки, и, зажав их пальцами, быстро расстрелял в разные стороны.
— Прорастайте, — великодушно напутствовал он разлетевшиеся семена.
Больше делать на улице было нечего. Круглов вернулся ко входу, заложил дверь изнутри на тяжелый засов, поднял оставленные в тамбуре рюкзак и сумку и двинулся через скупо освещенное подземелье.
Теперь, когда он шел один, путешествие доставляло куда меньше удовольствия, чем раньше. Шаги отдавались в переходах, все время чудилось, что кто–то перебежками следует сзади. Шуточки о привидениях почему–то стали не смешны, и мысль, что наверху еще день — не слишком помогала. День, он наверху, а тут — ночь.
— Да–а!.. — нарочито громко произнес Ефим. — Сейчас как выскочит фриц в каске и с железным крестом, как гаркнет: «Хенде хох!» — а я ему в ответ: «Штрифель зи дойч? Нонненапфель суислеп!» [нонненапфель, суислеп — сорта яблок] Он и отпадет. Так–то, знай наших.
На внутренней бронированной двери капонира Ефим не без удовольствия обнаружил еще один засов, задвинул его; за неимением настоящей печи врубил электрическую и уселся разбирать вещи. Прежде всего вытащил заботливо приготовленный матерью пакет с завтраком: четыре бутерброда с рассеченной вдоль сосиской, помятая помидорина и пара яблоков сомнительной помологической принадлежности.
Ефим досадливо поморщился: ведь мама знала, куда он едет, могла бы догадаться, что яблок с собой брать не стоит. Вот, куда их теперь девать?
Аромата у привезенного фрукта не было никакого, вкус травянистый, мякоть рыхлая. И вообще, не мякоть это, а хорошо развитый мезокарп. И кутикула жесткая как подметка, из такой только урсоловую кислоту добывать. И семенная камера поражена фузариозом.
Ефим запихнул надкушенных уродцев обратно в полиэтиленовый пакет, крепко завязал. Завтра надо будет отнести их подальше и выкинуть. Не хватало еще занести сюда какую–нибудь заразу. Вот станет Путило миллионером, выстроит настоящий склад, повесит под потолком кварцевые лампы, и не будут страшны собранному урожаю ни фомоз, ни глесириозная гниль, ни трихотециоз. А я у него стану главным помологом. Путило хороший мужик, ему плевать, что Рытов опять зарезал меня на экзамене.
Ефим вздохнул. Нестерпимо хотелось яблока. Настоящего. Но еще сильнее не хотелось отодвигать засов. Ничего там нет, но все равно, тяжко одному в склепе. И чай в термосе остыл. Можно бы разогреть, да не в чем — посуда в кухонном углу грязная, покрыта засохшими малоаппетитными остатками. Завтра надо будет устроить могучую уборку, все перемыть, вычистить. А пока спать.
Как всегда на новом месте спалось странно. Ефим бессчетное число раз не то просыпался, не то просто осознавал себя спящим. Снилось воспоминание о двух старинных, вручную кованных задвижках, это успокаивало, и Ефим, не проснувшись, засыпал вновь. Снилось, будто он встает и идет за яблоками, чтобы принести их к себе и не бегать вниз каждый раз, когда захочется вкусного. Пол в катакомбах словно листвой засыпан хрусткими железными крестами, а сверху катаются яблоки, прогуливаются парами: гольден с белым наливом, грушевка с кандиль–синапом — беседуют о чем–то своем.
«Здесь не растет кандиль–синап», — подумал Ефим и проснулся окончательно.
В бронированном проеме густела темень. Ефим попробовал закрыть глаза, но понял, что больше не уснет. Улежавшееся в мягкой пружинной люльке тело требовало движений. Ефим зажег свет, посмотрел на часы. Часы стояли, показывая полпервого.
Казалось бы, что за дело? Он не связан ничем, ему никуда не надо спешить, можно есть, когда проголодаешься, спать, когда сморит сон. Под землей всегда ночь, а щелкнув выключателем, всегда можно сделать день. Проснулся — так вставай — плевать, что снаружи темно, октябрь на дворе, скоро вовсе дня не будет.
И все–таки, остановившиеся часы словно отрезали его от жизни. Ефим чувствовал, что отныне не он хозяин всего, что творится вокруг, а окружающее ведет его, куда хочет, диктует свою волю. Ощущение времени одно из новых чувств, подаренных человеку прогрессом. Потерять часы — то же самое, что лишиться зрения. Придется, когда рассветет, идти в деревню, узнавать, который час.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});