Почему–то даже сейчас он не мог заставить себя крикнуть: «Спасите!» Стыдно было, что ли? Он набрал воздуха, сколько вошло в сдавленную грудь, и попытался звать на помощь, но сумел издать лишь сиплый писк. Зато липучка, в которой он барахтался, словно проснулась и потянула его вниз. Ефим хлебнул холодной грязи, забился, понимая, что топит себя окончательно, и булькая, закричал:
— А–а–а!..
— Ты чего? — спросил Путило.
Круглов попытался вскочить, но ремни удержали, заставив вновь откинуться на сиденье.
— Приснилось, — выдавил он.
— Бывает, — согласился Путило. — Здесь в два счета может укачать. Но, заметь, дорога отличная. Сверху жижа, а внизу плотный грунт. Тут прежде тракт проходил, так до сих пор путь держится.
— Понял, — сказал Круглов, вытирая лицо. На зубах скрипело, во рту был вкус глины.
— А вот и деревня, — сообщил Путило. — Называется Горки. Хотели ее переименовать, чтобы не путали, да руки не дошли. Так и осталось Горки.
Букву «г» Путило произносил мягко на хохляцкий манер, так что получалось «Хорки».
«Хорки, так Хорки, — подумал Ефим. — Главное, чтобы сухо было».
— Нам еще версты полторы, сказал Путило. — Склады там.
— Чего так далеко?
— Укрепрайон. Где немцы доты строили, там и склады.
Автомобиль наконец доплыл к первым домам. Здесь Путило не рисковал опрокидывать «ниву» в переполненные колдобины, он слишком хорошо знал, как деревенские бутят ямы под окнами битой стеклотарой и прочими составляющими культурного слоя. Путило старался держаться тропки, протоптанной вдоль палисадничков, огороженных пряслами в одну жидкую жердинку. Обвислые розетки счерневших от мороза георгинов уныло размазывали грязь на дверцах раскачивающейся машины. Пару раз автомобильный бок шкрябнул по жердям, кажется даже сломал одну, но и после этого в деревне ничто не проснулось, она оставалась такой же молчаливой, серой и придавленной к земле, как и молчаливое, серое, придавленное к земле небо над ней.
Деревня была длинная, всяко дело больше километра, а домов Ефим насчитал десятка два. Между одинокими постройками словно провалы в хорошо прореженной челюсти пустели заросшие бурьяном фундаменты, кучи деревянной трухи, уголья. Казалось, здесь много лет кряду не утихала война, и теперь уцелевшие людишки нарочно живут победнее, зная, что все равно налетят и ограбят. Не одни, так другие. Так что не стоит и наживать.
Возле одного дома у калитки Круглов заметил человеческую фигуру. Существо, кажется женского пола и очень неопределенного возраста, сухо смотрело на телепающийся в грязи экипаж. На существе была затертая, пыльного цвета телогрейка, из–под которой свисал выцветший подол подозрительного покроя, а уж из–под него торчали преогромнейшие кирзовые сапоги. То был не человек даже, а как бы природное явление, такое же вечное и обязательное, как заросли пожухлой лебеды или покосившийся столб, неведомо кем и когда вкопанный в стороне от дороги. Мимо сквозили века, народы, завоеватели какие–то, а существо стояло, опершись о плетень, строго глядя на разболтанную колею и не видя, кого несет по этой колее мимо тихой деревни Хорки.
Оккупанты спрыгивали с танковой брони и храпящих степных лошадей, бежали по избам, волокли кур, граммофоны и голосящих девок, с оттяжкой рубили кривым булатом непокорных, жгли дома и сараюшки, но не обращали внимания ни на бурьян, ни на кривоватый столб, ни на безликую кирзовую фигуру. А зря, потому что проходило малое время, и следа не оставалось от захватчиков, самая память о них истиралась, а бурые стебли, подгнивший столб и согнутая фигура продолжали стоять.
Щелкнув дверцей оппеля, Ефим выскочил наружу. Настроение у него было прекрасное. Да и в самом деле, чего опасаться? — глубокий тыл, земля, можно сказать, своя. Смешная деревня, забавные люди, осень, яблоки… Хорошо! Автомат остался висеть на плече дулом вниз: все кругом зер гут, яблоки не стреляют. Пропечатывая на скользких размывах глины рубчатые шрамы следов, Ефим приблизился к стоящему у плетня существу. Сдвинув на затылок пилотку, оглядел аборигена. — Пожалуй, это все–таки, женщина. Затем спросил:
— Шпрехен зи дойч?
— Ich verstehe nicht, — непонятно ответило существо, глядя насквозь прозрачными выцветшими глазами.
Ефим недоуменно пожал плечами, четко, словно на плацу, развернулся. О чем говорить, с кем не о чем говорить? Нога, уютно упрятанная в сапог, проскользнула, словно под каблук попал небрежно брошенный огрызок яблока. Ефим изогнулся, стараясь удержаться растопыренными руками за воздух. Брошенный шмайсер ударил дулом в поясницу, и Ефим всем телом грохнулся на дорогу, смертельно скользкую, но все еще твердую под тонким слоем жижи.
Коротко в три толчка ударила очередь.
«Совсем не больно… — успел удивиться Ефим. — Сейчас…»
— Опять что–то приснилось? — вопросительно произнес Путило. — Здоров ты спать.
— Недосып, — севшим голосом выговорил Ефим. — Сессия. Экзамены сдавал.
— Какие же экзамены в сентябре? — недоверчиво поинтересовался Путило. — Сессия, вроде, весной бывает и зимой.
— Так получилось, — уклончиво ответил Круглов.
— Ага, — согласился Путило. — А что сдавал?
— Помологию. Профессор Рытов — зверь. Душу вынимает.
— Ага, — повторил Путило, не отрывая взгляда от дороги.
«Нива», натужно завывая, ползла в гору. Деревня уже осталась позади, дорога оврагом вгрызалась в холм или, может быть, изначально была проложена по впадине. Время от времени по сторонам над обрывами являлись невысокие деревья, корячившие пустые ветви в провисшее небо.
— Яблони, — сказал Путило, мотнув головой. — Раньше тут сплошняком сады росли, торговля шла крупная, на ярмарке плодоводства в девятьсот одиннадцатом году отдельный павильон был — «Псковские яблоки», в Берлине фирменный магазин, не помню чем. Потом, конечно, все хизнуло, повалилось, при Хрущеве яблони порубили — ничего не осталось.
— Как это ничего? Откуда тогда склады?
— Ну, кое–что, конечно, осталось. В основном — по заброшенным деревням, где рубить было некому. Работаем помаленьку, но фирменного магазина на Seestrasse мне еще долго не открыть.
— Ого! Ты глянь, Сергей Лукич! — перебил Круглов.
Влево от дороги, где холм приминался пологой ложбинкой, неприкрыто распласталось серое военное сооружение. На десяток метров в окружности земля была заменена замшелым от старости цементом. Его грубая фактура, выветренная и потемнелая, казалась камнем, искони росшим тут, забытым рассеянным ледником в далекий мамонтовый период. Но сквозь эту твердь в свою очередь пробивалось иное творение чужеплеменных рук: стальной колпак неведомой толщины, столь мощный, что даже ржавчина не осмеливалась пятнать его. Раскосая прорезь амбразуры сторожила танкоопасное направление, неприязненно глядя на гражданский экипаж, вздумавший прошмыгнуть мимо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});