Сейчас, осенью 1944 года, немцы катятся назад везде, где на них давят.
На подземных работах в шахте, где лёгкого труда, по крайней мере для нас, нет совсем, питание недостаточное. Поэтому имеется и смертность. В пище отсутствуют белки, ничтожно мало жиров и почти нет витаминов. Кроме того, мы не бываем на воздухе и нацело лишены естественного света.
Умирает Бухгалтер. Работать он уже не может и ждёт отправки в лагерь, расположенный где-то поблизости.
Этот лагерь предназначен для больных, ослабших, а, проще сказать, для умирающих. Сейчас Бухгалтер сидит на койке. Лицо его посинело, а глаза лихорадочно горят. Когда он, надрываясь кашляет, то в уголках его рта под усиками появляется кровь. Говорят, что это туберкулёз, которым здесь, увы, болеет не он один. Очень плох Мишка, хотя кашля у него нет, но, по его словам, горит все внутри и трясёт лихоманка. Мишка ещё ходит на работу, но, должно быть, последние дни. Плох и Сергей Рязанский. У него что-то желудочное или язвенное. Здесь это не лечат и по таким скрытым внутренним признакам от работы не освобождают.
Я тоже высох; таким тощим я не был никогда. Живот у меня стал впалым и втянулся почти к позвоночнику. Но мышцы, особенно на руках, стали как железные. Когда я смотрю на себя и на других в бане, то вижу, что все мы напоминаем макеты, разумеется, без разрезов, для анатомического театра. На нас студенты могут наглядно изучать все наружные, рельефно выступающие мышцы, не скрытые больше ни подкожным жиром, ни другими мягкими и дряблыми тканями. Организм полностью перестроился. Вероятно, он использует каждую калорию нашего скудного пайка и посылает её только тем мышцам и органам, которые работают. Другим органам, должно быть, не даётся ничего. Поучитесь жить вот так, люди благополучные. Думать о каких-либо диетах или истязать себя физзарядками вам наверняка не придётся.
Всё же, как мне кажется, по большей части гибнут люди маложизнеспособные, ленивые или незадачливые. Может быть, всё это одно и то же. Те, кто стремятся выжить, борются за жизнь изо всех сил и находят к тому средства. Один из путей - это кустарные промыслы, которые, несмотря на все запреты, преграды и обыски, продолжают жить. Вологодский даже как будто немного раздобрел. Его всегда широкое румяное лицо словно ещё раздалось вширь, а маленькие весёлые глазки залиты маслом. Все свободное от работы время он шьёт обувь.
Говорят, что сапожник и художник это антиподы, а вот в Сергее они живут вместе. Каждая пара туфель, сделанная им Бог знает из какого хлама, это художественное произведение. По образцам, принесенным немцами, он вырезает каблучки для дамских туфелек. Лакирует их какой-то дрянью, сцарапанной с насосов в шахте и затем проваренной на кухне с какими-то специями. Чудесные воздушные помпоны цвета свежевыпавшего снега приготовляются из размочаленных ниток, выщипанных из моих кальсон и потом отбелённых хлорной известью, добытой мною из ячеек нашего общего туалета. Всё, что он изобретает, перечислить невозможно, но любую пару сшитых им туфелек можно выставлять в салоне дамской обуви чуть ли не в Париже. Немудрено, что среди немцев у него создалась большая и устойчивая клиентура.
Сашка в работе не участвует, но зато он коммерческий директор артели по снабжению и сбыту. Украсть в шахте любой нужный нам материал и пронести его буквально под носом коменданта могут немногие - и один из них Сашка. Я не раз поражался, как за спиной и чуть ли не на глазах того же коменданта, вырывающего из рук наши поделки и продукты у шахтёров немцев, Сашка ухитряется не только продавать туфли, но даже торговаться с покупателями.
В этой артели кормлюсь и я. Мне поручаются простые и грубые работы, которых тоже требуется немало. Впрочем, если заказ неспешный, или если возникают перебои, то в целях обучения, под строгим надзором, я делаю и главные операции.
Немало здесь кустарей и кроме нашей артели. Шьют туфли, изготовляют портсигары, кольца, трубки, ножи и всякую дребедень. Покупатели находятся на всё. Есть в этих, казалось бы, безвыходных условиях и другие пути борьбы за жизнь. Но об этом после.
Опять меня переводят на другую работу. Теперь в бригаду по подготовке лавы. За сутки обе смены углекопов проходят лаву вперёд на два метра; на столько же наша бригада должна пробить вперёд и главный нижний штрек, из которого вывозится уголь. Работаем мы исключительно по ночам и обязаны всё сделать в промежутке от ухода вечерней смены до прихода утренней.
В бригаде нас семеро: двое немцев, из которых один тот же самый Фриц, француз Жан и четверо русских. Русские - это тридцатилетний стройный, высокий донской казак Михаил, маленький, щуплый, весь и на лице, и на теле заросший густыми чёрными волосами азербайджанец Рафак, насупленный, всегда держащийся в темноте, постоянно молчащий Прокофий и я.
За ночь нам полагается вырубить 8 кубометров породы, то есть камня, и эти 25 тонн уложить в выработанную лаву вдоль стенок подземного коридора.
Наша работа начинается с того момента, как только откатят последнюю вагонетку с углем и уйдёт вечерняя смена. Мы тотчас же хватаем пневматические дрели и длинными двухметровыми бурами сверлим в камне отверстия под заряды. Каждую дрель держим по двое. Работа эта нелёгкая, тяжёлая: дрель грохочет, дрожит и прыгает в руках. На неё нужно сильно давить, чтобы буры шли вперёд. От декомпрессии сжатого воздуха дрели покрываются инеем, отчего руки мёрзнут, а спина покрывается потом. Часа за два, как раз ко времени прихода взрывника, - его зовут Иозеф - мы с этой работой справляемся.
Пока Иозеф закладывает заряды и возится с установкой взрывной машины, немцы в глубине штрека жуют бутерброды, а мы, выбрав место посуше, спим. Спать в шахте на холодном камне при пронизывающем ледяном ветре опасно, можно нажить множество болезней. Но к этим опасностям мы равнодушны, тем более, что днём в казарме не высыпаемся. Стараемся, конечно, лечь на рассыпанный уголь, на котором всегда тепло, но если его нет, то спим и на холодном и мокром камне. Бутербродами немцы с нами теперь не делятся; вероятно, боятся Иозефа. По осторожным словам Фрица, он Partei, то есть член партии. Правда, иногда в начале работы нам удаётся украсть продукты из немецких сумок. Особенно ловко это делает Рафик. Но прибыли ему от этого немного, так как, заметив, что он отягощён добычей, мы тут же её отнимаем.
На это у нас имеются и моральные основания. Мы считаем, что отнимать и красть то, что выдано или заработано, бесчестно, и укравший это считается вором. А краденое, по нашим понятиям, принадлежит всем и должно быть разделено на всех. Разумеется, всё это не распространяется на немцев, воровать у которых предосудительным не считается.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});