У меня было превратное мнение о французах, почерпнутое из литературы. По Толстому я представлял их легкомысленными болтунами, по Дюма - этакими забияками. А в действительности - это серьёзные, дельные люди с огромным чувством собственного достоинства. Вот этого-то чувства маловато у нас. Мы очень амбициозны, когда это можно, и покорно пресмыкательны, когда нельзя. Не этой ли чёрточкой нашего характера объясняется присутствие в нашей истории Ивана Грозного и Иосифа Сталина? Немцев сейчас все мы внутренне считаем выше себя, а французы, несмотря на одинаковость наших положений, считают ровней. Любим мы и, даже когда в этом нет нужды, прикидываться дураками, чего французы никогда не делают ни при каких обстоятельствах.
Опять вербовка в РОА. Под вечер нас выводят из подвала и собирают в большом зале первого этажа. Патефон играет власовский гимн - мелодию из оперы "Тихий Дон" Дзержинского, а солдаты подгоняют нас прикладами, чтобы мы побыстрее входили и рассаживались. Мне за мешкотню больно достается прикладом по ляжке. Они, не снимая винтовок с плеча, незаметно, но больно дерутся прикладами.
Говорит русский офицер, как видно, фронтовой и побывавший в боях. На груди у него орден РОА в виде многолучевой серебряной звезды и две медали такие же звезды, но только поменьше, на зелёных муаровых ленточках. Офицер бодро, с подъёмом читает сначала бравурную сводку немецкого военного командования, а потом, как бы от себя, рассказывает об успехах немцев. Говорит он о Курляндской группировке, преимущественно состоящей из РОА и Латвийского Легиона, о которую как о гранитную скалу разбиваются волны советских атак. На западе немцы гонят англо-американцев и вот-вот сбросят их в море. По всему видно, что победа Германии близка.
Здесь я впервые не выдерживаю. Вероятно, сказывается длительное нервное напряжение. Сначала меня начинает бить дрожь, а потом, стуча зубами, я порываюсь сказать: "Врёшь! Этого не может быть". Вологодский, сидящий рядом, одной рукой зажимает мне рот, а другой с силой пригибает мою голову вниз. При этом горячо шепчет в ухо: "Да успокойся. Врёт, конечно. Это их самих разбили везде".
Но вот начинается запись. То, что происходит сейчас, не умещается в голове. Ведь уже в воздухе носится, что война проиграна и конец её близок. К столу подходит Петька - голубоглазый двадцатидвухлетний парень с ещё по-детски пухлыми губами. Он общий любимец, славный, добрый мальчишка. Офицер с радушной улыбкой протягивает ему пачку сигарет и дружески хлопает по плечу. Петька тоже улыбается и пожимает протянутую руку.
Хочется крикнуть: "Что ты делаешь? Остановись!" Но крикнуть этого некому и нельзя. К тому же поднимается незримая стена отчуждения.
Какую же ты делаешь ошибку! Ведь войны осталось совсем немного, а тебя потом, после победы, если не останешься на Западе, навечно отправят в лагерь. Латышей из того легиона подержали лет двенадцать в лагерях и отпустили, а тебя не отпустят никогда.
Подходит Михаил, стройный поджарый брюнет лет 30 с тяжелым злым взглядом. Он уже был в РОА, но или дезертировал, или был за что-то разжалован и отправлен в шахту, а теперь вербуется снова. Подходит ещё кто-то, один или двое.
Что же такое русский народ? Ведь чуть не до последних дней войны вы вербовались на немецкую службу, и вербовались до 800 000 человек, почти до миллиона? Были, конечно, и у других народов люди, добровольно потянувшие солдатскую лямку на немецкой службе. Были усташи-югославы, были бельгийские фашисты, была голубая испанская дивизия. Но все они были люди, убеждённые в необходимости борьбы против коммунизма. А ты, Петька, имел ли такие убеждения? Думаю, что нет. По крайней мере, насколько я тебя знал, убеждений за тобой не водилось. Так зачем же вы это сделали? Боюсь ответить, но думаю, что многими это сделано от равнодушия своей души и характера. Образно говоря - просто так. Как и многое из того, что мы делаем.
Глава 12.
Перед рассветом
Пока солнце взойдет, роса глаза выест.
Пословица
Работа в бригаде по подготовке и забутовке лавы по сравнению с добычей угля имеет кое-какие достоинства, но зато и большой минус, который я не сразу заметил. В ней нет сменности, и она только ночная. Немцам это не так страшно, они отсыпаются у себя дома. У нас же обстановка иная: в казарме всегда шумно, и поспать днем удается совсем немного. Сначала еще было терпимо, а потом совсем не стало сна. Это, пожалуй, похуже недоедания бессонница изнуряет сильнее. Должно быть, поэтому ночники болеют и мрут чаще. Стал и я, как здесь говорят, "доходить", но не физически - мышцы у меня теперь стальные, - а как-то внутренне опускаться. К чему это вело, я знал, но выхода не видел. Смерть опять зашагала рядом.
Появился еще один грозный признак - вши. Чтобы знать, что это такое, нужно почувствовать их самому. Живут они только на истощенном человеке, когда нет подкожного жира. Кровососущие органы у них короткие, и если есть подкожный жир, то до сосудов им не добраться. Об этом говорится и в литературе, но есть у вшей еще одно странное и таинственное свойство. Они массами приходят и беспричинно уходят в зависимости от самочувствия человека. Когда он погибает, впадает в прострацию или в отчаяние, вши покрывают его сплошным шевелящимся ковром. Этого в литературе нет, потому что литератор, сам никогда не кормивший вшей, заметить этого не мог.
И вот из этого, как мне показалось, безвыходного положения мой организм или моя судьба сами нашли выход, хотя голова выхода не видела. Возвращаясь со смены, как раз в новогоднюю ночь, я почувствовал жжение в стопе. На вторые сутки нога болела уже сильно, а на третьи я едва приковылял в казарму. О причине хромоты меня спросил наш известный ловкач Ваня по прозвищу Прокурор. Когда я разулся и показал покрасневшую и сильно опухшую стопу, Прокурор обозвал меня дураком и поставил диагноз: шахтерский карбункул. По его словам, с таким наглядным заболеванием безусловно освобождают от работы; здесь это считается лучше всякого туберкулеза.
Прокурор - молодой, мордастый парень с лицом монгольского типа. Он почти никогда не работает и вечно сидит, скрестив ноги, на своей постели в самом темном углу казармы, похожий на восточного божка. Из полумрака на его круглом лице загадочно блестят белки глаз. По здешней профессии Прокурор антимедик. На свете все имеет альтернативу, существуют антимиры и антиподы - отчего бы не быть антидоктору? Прокурор имеет обширную клиентуру и досконально изучил порядки освобождения от работы. Знает, какие болезни котируются, а какие - нет. При желании каждому может устроить такую болезнь, по которой его пациент получит освобождение от работы как минимум на три дня. Разумеется, как и всякий практикующий врач, за услуги антидоктор получает вознаграждение. Как и у всякого врача, у антидоктора тоже бывают неудачи. Одного пациента он пользовал так энергично, что долечил до газовой гангрены. Но авторитет антидоктора от этого не упал, и клиентура от него не отвернулась. Прокурор - непревзойденный мастер устраивать карбункулы, грандиозные флегмоны и рожистые воспаления. Он это делает или непосредственным втиранием гноя и другой дряни в кожу, или прокалывает мышцу большой иглой и протягивает нитку, предварительно смазанную гноем. Нитку после получения нужного эффекта, обычно через сутки, удаляет. Первый способ, как не оставляющий следов, считается лучшим и более профессионально квалифицированным и оценивается поэтому дороже.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});