Каким гневным огнем горели глаза одного старого рабочего! Он наверняка коммунист! А что он мог поделать, если у него нет оружия? С одним гневным взглядом против автомата не пойдешь! Но даже если бы было оружие — нет единодушия… Что-то неладное творится. Так бороться нельзя», — думала Эржи, и от этих мыслей ей становилось холодно и страшно, как в детстве во время грозы, когда сверкала молния и гром сотрясал небо. Тогда, девочкой, она во время грозы всегда с головой забиралась под одеяло…
Эржи не заметила, как разделась и очутилась в постели под одеялом. Тонкая шелковая сорочка холодила. Эржи зарылась головой в подушку, одну руку положила под голову, другую зажала в коленках. Так она обычно спала. Беспорядочно сменялись мысли. Об одном только Эржи не хотела думать: о расправе на площади.
Понемногу она начала согреваться. Облегчению вздохнув, попыталась уснуть, но мысли отгоняли сон. «Только бы не приходила в голову та страшная площадь!» — думала она, ища спасения от кошмарных видений.
Вспомнилось минувшее лето, и сердце у нее затрепетало. Они ездили на прогулку в Надьмарош[26] пароходом. Потом гуляли и как-то незаметно ушли далеко-далеко от остальных. «А может быть, я сама хотела этого?» Лаци повсюду следовал за нею. Эржи знала, что любит его, и была счастлива, что Лаци с ней, а не с той физкультурницей. Каким образом их отношения с Лаци переросли в любовь, она не могла бы объяснить. Много лет Лаци был просто ее хорошим другом. И Эржи все-все рассказывала ему. Ее мало трогало, что он ухаживает за девушками. У нее тоже были поклонники. По вечерам они с Лаци откровенно рассказывали друг другу обо всем. И только в пятьдесят втором году, когда отца Лаци неожиданно арестовали, она впервые почувствовала, что юноша не безразличен ей. Лаци ходил тогда убитый горем, ничего не ел. Однажды она увидела, как он плачет. Большой, сильный мужчина рыдал, как ребенок. Эржи бросилась утешать его. И странно: слова утешения бо́льшее облегчение приносили, пожалуй, ей, чем Лаци… После этого они стали часто бывать вместе. Повсюду, кроме танцев. Пока отец находился в тюрьме, Лаци не ходил на танцы. Только в пятьдесят третьем осенью, когда дядя Тёрёк освободился из тюрьмы, они танцевали. И впервые Эржи почувствовала, что он обнимает ее совсем по-иному, чем прежде, и ощутила его дыхание. Домой они вернулись вместе. Старики уже спали. И тогда на кухне Лаци поцеловал ее. Поцеловал, как мужчина, а не как обычно целуют друзья. Это был первый в ее жизни настоящий поцелуй… «Сколько мне было тогда? Восемнадцать, кажется. Да, сразу после выпускных экзаменов… С того вечера мы целовались, но случалось это редко. Отец, видно, что-то заметил, стал строже присматривать…» Лаци снился ей почти каждую ночь. Ее Лаци. А как гордо она шла с ним по городу, когда Лаци, уже солдатом, получал увольнительную! На него, рослого, хорошо сложенного танкиста, заглядывались все прохожие. На службе в армии он еще больше возмужал, окреп…
На пароходе Лаци сидел, прижавшись к Эржи, и, когда их колени соприкасались, ею овладевало незнакомое прежде волнение. «Наверное, я сама хотела, чтобы мы забрели далеко от остальных участников прогулки!..» Упиваясь своим счастьем, Эржи резвилась, смеялась, веселилась… Они были совсем одни. Присели под каштанам. Эржи легла на траву и разглядывала плывущие по небу облака. Юноша, полулежа чуть поодаль, смотрел на нее.
— У тебя глаза синие-синие, как небо! — вдруг сказал он.
Эржи ничего не ответила, продолжая любоваться белыми кучевыми облаками, которые неторопливо, словно нежась, плыли к северу.
— Эржи! — снова окликнул ее Лаци. — Скажи, ты любишь меня?
— Не знаю, — ответила она тихо, хотя хотелось крикнуть: «Конечно! Люблю! Очень люблю!»
— У тебя уже кто-нибудь есть?
Эржи отрицательно покачала головой.
— А меня ты сумеешь полюбить?
— Может быть…
Лаци погрустнел. Впрочем, он всегда был склонен к меланхолии. И в такие минуты Эржи очень любила его.
Солнце припекало, но над их головами шелестела густая листва. Лаци взял Эржи за руку. Она не сопротивлялась, и Лаци поцеловал ее в ладонь. Ей еще никто не целовал руки. В книгах она читала, что это вызывает удивительно приятное волнение. Но Эржи ничего особенного не почувствовала… «Почему он не целует меня в губы? — подумала она тогда. — О, это так приятно, так невыразимо приятно! Ощущаешь, как наливается грудь, напрягаются мышцы, по всему телу разливается ощущение счастья, сладкой истомы…» Этот сладостный трепет Эржи впервые испытала, танцуя с Лаци. И вот под каштаном ее вновь охватил расслабляющий волю трепет. Она закрыла глаза и не избегала поцелуев Лаци…
Полудремотное состояние у Эржи прошло. Она немного успокоилась. За окном смеркалось, в комнате стало темно. «Надо встать, — нерешительно подумала Эржи. — Хорошо бы искупаться. Так мне все равно не уснуть. Буду только ворочаться с боку на бок. Но если я такая трусиха, как же я пойду завтра к памятнику Остапенко? Но чего мне бояться? Никто не знает, что я сражалась на стороне войск госбезопасности. Ведь не написано же это у меня на лбу! А если даже знают, все равно нельзя быть трусихой! Вставай же! Нет, полежать бы еще немножко, отдохнуть… Свет я зажигать не стану, и никто не узнает, что я дома!»
Эржи снова повернулась на другой бок. Вспомнила о матери. «Куда она могла деться? Ушла к соседям?.. Суровые настали времена. Совсем не для женщин. Женщина всегда остается женщиной, всего боится… Впрочем, нет, не всегда. История сохранила имена многих мужественных женщин. История! Кто знает, так ли все было на самом деле? Может быть, совсем иначе… Будущие поколения снисходительны к героям минувших дней. Погибни я, Эржи, в бою возле здания МВД, и меня бы причислили к героиням. Потому что никто из товарищей — ни Комор, ни Хидвеги, ни Бела Ваш — не знает, как я боялась. Будущий историк не стал бы описывать, что у Эржебет Брукнер не хватило духу выстрелить в мятежника, стоявшего у подножия памятника на площади, потому что он показался ей похожим на ее жениха. Герои не имеют права быть слабыми, а я слабое, трусливое существо, дрожащее за свою жизнь, потому что мне еще хочется испытать счастье. Смысл жизни — в поисках счастья, в стремлении к счастью. Неправда, что нельзя жить без борьбы. Если и нужно бороться, то только за счастье. Такую борьбу я понимаю и признаю. А сколько погибло юношей и девушек, мечтающих о счастье! И ради чего? Они еще и жизни-то не видели, не успели понять ее