— Что там стряслось, Ричи?! — крикнул я погромче, потому что он пыхтел, как паровоз.
— Пёса, сэр, — выдохнул он. — Она воровал кости.
— Псы всегда таскают кости, Ричи, — благодушно начал я, но внезапно меня охватил ужас. — Какие кости?
— Кости Андре, — был ответ, от которого я онемел.
При всей наивности Ричи слова эти привели меня в полное недоумение, но Андре вмешался в разговор лично.
— Sang joe takie? — спросил он; это значило: «Что ты сказал?»
— Metie bonjoe (кости зверька) — отвечал Ричи.
— Soortoe wan (какого)?
— Pieken wan (маленького) — сказал Ричи.
Тут Андре выругался по-голландски, я — по-английски, а Фред — на каком-то немыслимом американском сленге, которому научился на Гаити, но собаки и след простыл, а вместе с ней исчез и череп нашего драгоценного опоссума.
Поэтому я, как только освободился, пошел осматривать ловушки, проверяя, сделано ли все возможное, чтобы сородичи этого опоссума соблазнились приманкой. День, однако, уже клонился к вечеру, когда я вошел под своды высокого леса, словно в сумрачный, тихий собор. Я углубился в лес с чувством несказанного облегчения — дело в том, что я не выношу открытых мест и обожаю ощущение замкнутости в джунглях — должно быть, оттого, что у себя на родине привык жить в окружении бесконечных кирпичных и бетонных стен, под низким потолком пасмурного неба. Я нес свое неразлучное ружье скорее ради того, чтобы правая рука была при деле, тем более что без него я чувствую себя раздетым.
Ловушки были в отменном порядке. Некоторые, правда, стояли в неудачных местах, а на нескольких приманка была примята пальцами. Исправив этот недосмотр, я разделся, нырнул в манящую, рыжую, как коньяк, воду ручейка, потом уложил брюки в рюкзак, а из рубашки сделал довольно примитивную и неудобную набедренную повязку, спустив и вывернув ее наизнанку. Это мой обычный прием в тех случаях, когда очень жарко, а встреч с людьми не предвидится. Так я отправился в саванну, напоминая, без сомнения, отощавшего древнеассирийского раба, из тех, которых волокут впереди царей с роскошными бородами, как это изображено на самых мрачных стелах.
Пытаясь сделать обход слева, я просчитался, миновал верхний угол участка саванны и продолжал плутать в лесу параллельно нужному направлению. Золотой отсвет на кронах деревьев сообщил мне о близости заката. Я присел, чтобы обдумать свое положение, и в конце концов решил, что надо круто свернуть вправо и идти по прямой. По глупому недосмотру я не захватил компаса. Но все же после короткой схватки с мелкими ползучими лианами я выбрался на опушку леса. Здесь стеной стояли высокие травяные заросли, спутанные и крайне зловредные. Трава, поддерживаемая невысоким кустарником, вымахала на десять футов в высоту, и стоило до нее дотронуться, как она впивалась в кожу, нанося длинные, аккуратные порезы — тоньше и глубже, чем любой бритвой.
Пробиться через дьявольскую поросль было невозможно: я лег на землю и, видя сквозь стебли открытую саванну, стал пробираться ползком через более или менее безобидные корни кустов и трав.
Когда я был в самой середине пути, слева от меня, совсем рядом, кто-то жалобно простонал и дважды чихнул изо всех сил, да так потешно, что на меня напал неудержимый смех и я не мог двигаться дальше. Почему-то такой идиотский припадок смеха легче всего лишает сил человека, когда он лежит; этот смех — чисто физического свойства, и объяснить его мудрено.
Когда я наконец совладал с собой и двинулся дальше, мой мучитель, как назло, снова чихнул и стал что-то ворчливо и жалобно бормотать себе под нос. Сами понимаете, к чему это привело.
Когда я выбрался из травяных зарослей, над саванной уже сгущались короткие сумерки, и я поспешно вскочил на ноги. Но тут же свалился как подкошенный и замер: шагах в десяти от меня была поставлена самая прелестная и недолговечная из «живых картин» природы — на короткой траве стояла красавица лань с крохотным, в четверть нормальной величины, усыпанным яркими пятнышками олененком, который жался к ее ногам. Оба были перепуганы. Нежные мордочки повернуты прямо ко мне, большие, раструбами, уши нервно насторожены, а задние ноги чуть согнуты, готовые к прыжку. Передо мной была самка с детенышем — так называемый «олень Прасара» (Mazama rufa), грациозное создание с высоким крупом, длинной шеей, большими ушами, обычно красновато-бурого окраса. У самцов небольшие ветвистые рожки, а оленята расцвечены по темному красновато-коричневому фону россыпью ярких белых пятен.
Я не собирался убивать чудесных животных, даже если бы дробь в патронах для этого подходила. Убийство детеныша было бы преступлением, а убийство матери — преступлением еще более тяжким. И все же мне очень хотелось полюбоваться на них подольше: узнать хоть какую-нибудь мелочь об их привычках, что не так уж трудно, если убедить животных, что за ними никто не следит. Одет я был для такого случая неподходяще, и пришлось тихонько отползать обратно, чтобы они меня не заметили. Однако чуткие уши оленихи уловили какое-то резкое движение. Она прыгнула вверх и, повернувшись, с минуту смотрела прямо на меня, потом снова взвилась в воздух и вместе с малышом, копировавшим ее движения, унеслась вправо. Два длинных, заячьих прыжка — и они с треском скрылись в лесу. Глубоко разочарованный, я натянул на себя одежду и снова принялся выбираться ползком из зарослей, но тут уж мне не пришлось высовываться — прямо передо мной, за несколькими кустиками короткой травы, кто-то опять как чихнет!
На этот раз я был осторожен вдвойне. Я распластался на животе и заглянул за кустик травы. Стало быстро темнеть, солнце уже закатилось, и все было озарено тем неярким красноватым отсветом, который делает краски сочными, а тени сгущает, отчего пейзаж выступает с небывалой, почти неестественной четкостью. Мой взгляд упал прямо на чудовищно уродливое, напоминающее таксу, создание, особенно поразившее меня контрастом с окружающей прекрасной природой.
Диковинная зверюшка терла нос толстой передней лапкой и ворчала. Я нисколько не удивился: ведь это и был зверь, за которым мы отправились в саванну, — кустарниковая собака (Speothus venaticus), самая странная из всех собак, а может быть, и одно из самых необыкновенных животных в мире. Я был в восторге.
Взяв ружье на прицел, я стал осторожно подкрадываться, но у маленького увальня, как видно, разыгрался сенной насморк, и он снова чихнул, а на меня, естественно, опять напал смех, и, пока я с ним боролся, зверек подскочил самым уморительным образом и побежал прочь трусцой, уткнувшись носом в землю, как и полагается всякой порядочной собаке. Решив, что он уходит, я поднял ружье, но он вдруг остановился, лихорадочно обнюхал что-то вокруг себя, взвизгнул и высоко подпрыгнул. Зверь напал на след оленей, и это его поразило и взволновало. Он стоял, внюхиваясь в следы и то и дело неожиданно и потешно подпрыгивая. Мордочка у него была злобная и неприятная, но я почему-то испытывал невольную симпатию к этому дурацкому, похожему на сосиску, существу, которое вытворяло такие забавные фокусы.