– Вы считаете, у Андрея было тяготение к семейной жизни?
– К быту. Уютному, устоявшемуся, спокойному быту, когда мать всегда дома, когда есть отец. Правда, мой отец с Андреем практически не общался. Обычно мы сидели в комнате (мы все жили в одной комнате) до прихода моего отца. Возвращался он очень поздно, поскольку работал в группе, связанной с созданием атомной бомбы. Андрей здоровался с папой, тот смотрел сквозь очки, ждал, когда мы удалимся, и мы выходили в коридор коммунальной квартиры и становились около двери. И вот уже около двери мы простаивали по часу и больше. Дверная коробка была очень глубокая, и одна из ее стенок была беленая. Андрей обожал рисовать на этой стенке ключом. Некоторые штрихи, фрагменты рисунков я узнала позднее в «Сталкере». Излюбленными сюжетами рисунков были обрывки газет, банки, но особенно часто он рисовал некую нью-йоркскую улицу, которую он, может быть, видел где-то в журнале. Он очень хорошо рисовал – с перспективой, и это производило впечатление. В портретах удавалось ему схватывать профиль. Рисовал он и сидя за столом. К сожалению, из-за многих переездов рисунки его я утеряла…
Может быть, он так стремился в семью, потому что хорошо чувствовал себя, когда натоплено, когда не сыро. Ведь он часто кашлял, часто простужался, отсюда привычка заматывать горло шарфом…
– А что вы читали?
– Мы, девочки, читали в ту пору немного. Конечно, это была классика, «образа», как мы тогда выражались. Но увлекались мы в те годы (и Андрей тоже) «Золотым теленком» и «Двенадцатью стульями». Мы знали наизусть многие главы. И была даже игра: ты произносишь начало фразы, а Андрей заканчивает ее, и наоборот. Помню, он читал уже Блока. От Андрея я впервые услышала «Незнакомку». Он любил Эдгара По и прекрасно его пересказывал – особенно рассказ «Колодец и маятник». Я часто просила: «Андрей, расскажи еще раз» – и он рассказывал, с удивительной силой передавая ощущения узника, который вдруг понимает, что смертоносный маятник с каждым ходом опускается все ниже… Вот столько лет прошло – больше сорока, – а я это прекрасно помню.
– А в кино ходили?
– Да, но вместе с Андреем немного. Обычно ходили в кинотеатр «Ударник». Из названий помню только фильм «Западня», который мы смотрели вместе с Андреем. А вот без Андрея я бывала в кино часто. У девочек нашей школы был культ кино. Тогда вовсю шли трофейные фильмы, и мы обожали дивные экранизации бессмертных произведений – «Риголетто», фильмы с участием Тито Гобби, с Джильдой (Джинни) типа «Где моя дочь?», «Паяцы». Я помню, что мы шесть или семь раз смотрели «Дорогу на эшафот».
– А советские фильмы?
– Тоже очень любили. «Поезд идет на Восток», «Овод»… Но с мальчиками мы не ходили в кино – не было принято. Если бы узнали родители, они бы это не приветствовали, видимо, мальчики это тоже понимали и не звали нас. Вот почему с Андреем вместе мы были в кинотеатре всего два-три раза, да и то наши походы преподносились родителям как посещение творческого вечера в Доме пионеров.
– В общении с девушками Андрей был робок или смел?
– Ни то и ни другое. Он был очень ровен, очень естествен; никакого повышенного интереса ко мне как к девушке не было. Сказать, что у него было какое-то рыцарское благоговение перед женщинами, я не могу, хотя, конечно, приятные манеры отличали Андрея от других мальчиков. Не было грубости, ссор, обид. Он знал, что он мужчина, и это очень к нему привлекало. Два года мы с ним очень тесно общались, но лишь один раз он осмелился поцеловать меня… Мы возвращались тогда из консерватории, была весна, на Москве-реке шел лед. Мы остановились на середине Большого Каменного моста, Андрей постоял-постоял и вдруг сказал: «Давай поцелуемся!» И вот так, с обоюдного согласия мы поцеловались, хотя это был скорее братский поцелуй – от переполнявших нас чувств весны, ледохода, пробуждающегося города…
– Что ему больше нравилось в женщинах – красота, ум, душевная теплота?
– Не думаю, что Андрей искал в женщинах особую красоту. Мы были все очень бедны в те годы, и бедность эта нас не красила. Неважненько одетые, плохо накормленные, мы часто болели. Пользоваться косметикой тогда не было принято, прическами тоже никто не отличался – все носили косы. Для Андрея женская красота, очевидно, заключалась в чем-то другом. Я знаю, что, кроме меня, он много общался только с Галей Романовой. Познакомились они в драмкружке при клубе завода имени Владимира Ильича и особенно часто встречались в середине десятого класса, зимой, когда ставили пьесу «Остров мира». Галя играла главную героиню – Памеллу, а Андрей исполнял роль первого любовника.
– А какие еще черты характера были заметны у Андрея в юности?
– Конечно, Андрей был фантазер, шалун. Ну, например, идет большая компания, человек восемь – десять, с лекций в Коммунистическом университете. Андрей мог взять и быстренько выстроить всех нас в очередь в уже закрытый на ночь магазин похоронных изделий. И ему очень нравилось, если шла старушка, и начинала креститься, увидев эту очередь: «Ой, батюшки, касатики, да что же такое случилось-то, что же вы тут стоите, когда же еще магазин-то откроется!»
Андрей любил такие легкие, незлобивые шалости. Скажем, спрятать у дворника широкую лопату, который сгребают снег. Или, помню, один раз в булочной на Ордынке Андрей ловко утащил с весов большущую гирю. Таскал ее в кармане, наверно, дня три, а потом так же незаметно подложил на место.
– Когда вы виделись с ним в последний раз?
– В 1959 году. Он уже был женат и снимал комнату на Серпуховке, в тридцать первых корпусах. Это были красные кирпичные дома постройки 20-х годов с проходными дворами, через которые можно было быстро пройти с Серпуховки на Щипок. Я тоже была замужем, и вот однажды в начале лета я шла из магазина домой, ведя за руку маленького сына. И увидела, что во дворе на скамеечке сидит Андрей. Он что-то читал или писал, не помню точно. Я остановилась, мы заговорили – и не узнали друг друга. Мы так далеко разошлись! Он сказал, что заканчивает ВГИК, собирается что-то ставить. Я уже имела техническое образование, ему это было неинтересно. Хотели вспомнить прошлое – не получилось. А потом Андрей стал говорить мне колкости…
– Колкости?
– Ну да. С моим мужем он не был знаком, но мы несколько раз встречались на улице. И в тот раз, на скамье, Андрей сказал мне: «Вот, ты вышла замуж, зачем тебе этот тип? Ты вышла за него из-за тряпок». И так далее. А у моего мужа родители были в то время советниками посольства СССР в Канаде.
– Может, Андрей ревновал вас?
– Может быть. Это сейчас трудно удивить заграничными тряпками. А когда мы встретились, у него, очевидно, было сложное время, а у меня – наоборот, я до своих сложностей еще не дожила. И вот он увидел, что идет молодая нарядная женщина с хорошо одетым ребенком, и ему стало не по себе… Вот так нехорошо мы с ним расстались.
– А эта его резкость, она была связана с характером?
– Пожалуй. Ведь он не был дипломатом и всегда говорил напрямую, что думал. С гордо поднятой головой, кося немного вбок, он говорил любые резкости – все, что думал.
– Эта черта – следствие воспитания?
– Не знаю… Мы ведь редко общались с его матерью. Сейчас мне режет слух, когда мемуаристы, и в частности сестра Андрея Марина, рассказывают, как все было прекрасно в семье. Нет, там не было все прекрасно, и отношения между матерью и двумя детьми нельзя свести к упрощенным схемам. Мария Ивановна была очень сложным человеком. Быть может, когда Андрей стал взрослым, у него осталась на душе некоторая тяжесть – он понимал, что матери было безумно трудно и он что-то недодавал ей, когда был молод. Я например, помню, что, когда мы шли по улице и навстречу попадалась Мария Ивановна, он практически не реагировал. Ну, может, бросит какое-то слово и пройдет мимо… Мария Ивановна плохо выглядела. В сорок с лишним лет, одетая очень бедно, она походила на старуху. Настроение у нее всегда было плохое, тяжелое; мне кажется, что и детям с нею было нелегко… Думаю, что Андрею дома было неуютно. С сестрой в то время он тоже не дружил. Может быть, потом, когда она выросла…