Моя порадонько святая, Моя ти доле молодая! Не покидай мене. В ночі, І в день, і в вечері, і рано Вітай зо мною… і учи, — Учи неложними устами Хвалите правду! Поможи Молитву діяти до краю. А як умру, моя святая, Моя ти мати! — положи Свого ти сина в домовину. І хоть единую сльозину,
Слава
А ти задріпанко, шинкарко, Перекупко пьяна! Де ти в ката забарилась З своіму лучами? У Версалі над злодіем На-бор роспустила? Чи з ким иншим мизкаеться З нудьги та з похмілля? Гонись лишень коло мене, Та витнемо з лиха, Гарнесенько обіймемось, Та любо, та тихо Пожартуем, чмокнемся, Тай поберемося, Моя крале мальована… Бо я таки й досі Коло тебе мизкаюся: Ти хоча й пишалась І з пьяними королями По шинкам шаталась І курвила з Миколою У Севастополі. Та мені про те байдуже… Мені, моя доле, Дай на себе надивитись. Дай, і пригорнутись Під крилом твоім і любо
10 [февраля]. Получил письмо от кошового батька Я. Кухаренко, от 7 августа. Оно из Екатеринодара прогулялось через Новопетровское укрепление в Оренбург и только сегодня достигло своей цели. А все-таки лучше позже, нежели никогда. Кухаренко не знал о моей резиденции, а я не знал, как растолковать себе его молчание. А теперь все объяснилось. [387]
И. А. Усков из Новопетровского укрепления пишет, что у них все обстоит благополучно. Не завидую вашему благополучию.
В. Н. Погожев пишет из Владимира, что он наднях виделся в Москве с М. С. Щепкиным и что он ему читал наизусть какую-то мою Пустку, совершенно не помню этой вещи. А слышу об ней уже не в первый раз. [388]
11 [февраля]. М. С. Щепкин с сокрушением сердца пишет мне о моем безалаберном и нетрезвом существовании. Интересно бы знать, из какого источника он почерпнул эти сведения. Стало быть, и у меня не без добрых людей. Все же лучше, нежели ничего.
Благодарю тебя, мой старый, мой добрый; но чем тебя разуверить, не знаю. Далее он пишет о перемещении Пиуновой в Харьков. Он сомневается, чтобы ей дали там требуемое ею содержание. Будет досадно, если не состоится это перемещение. Подожждем, что скажет Иван Александрович Щербина. [389] Боже мой, как бы мне хотелось вырвать ее из этой тухлой грязи!
12 [февраля]. Сегодня нарисовал портрет Кадинского. Остается нарисовать Фрейлиха — и квиты.
14 [февраля]. Кончил, наконец, вторую часть “Матроза”. Переписыванье — это самая несносная работа, какую я когда-либо испытывал. Она равняется солдатскому ученью. Нужно будет прочитать еще это рукоделье; что из него выйдет? Как примет его С. Т. Аксаков? Мне ужасно хочется ему нравиться, и только ему. Странное чувство!
15 [февраля]. Приглашал запиской свою мучительницу обедать у М. А. Дороховой. Сказалась больной, несносная лгунья. Мне необходимо с ней поговорить наедине до выезда из Нижнего; а как это устроить, не придумаю. Писать не хочется, а кажется, придется писать. Опять видел ее во сне слепою нищею, только уже не у церковной ограды, как в первый раз, а в живой картине, в малороссийской белой свитке и в красном очипке.
16 [февраля]. Отправивши на почту письма Кухаренку и Аксакову, зашел в собор послушать архиерейских певчих. Странно, или это с непривычки, или оно так есть. Последнее вернее. В архиерейской службе с ее обстановкою и вообще в декорации мне показалось что-то тибетское, или японское. И при этой кукольной комедии читается Евангелие. Самое подлое противоречие.
Нерукотворенный чудовищный образ, копия с которого меня когда-то испугала в церкви Георгия.