Подобные же заявления кн. Святополк-Мирский делал и для берлинского «Lokal-Anzeiger», и для американского агентства «Associated Press», и русские газеты перепечатывали их - сперва без комментариев.
16 сентября, принимая чинов своего ведомства, новый министр произнес известные слова о «доверии»: «Административный опыт привел меня к глубокому убеждению, что плодотворность правительственного труда основана на искренне благожелательном и истинно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще. Лишь при этих условиях работы можно получить взаимное доверие, без которого невозможно ожидать прочного успеха в деле устроения государства». Тон был, в сущности, близок к горемыкинской записке 1899 г. (на которую возражал Витте), его одобряли консерваторы-славянофилы вроде ген. Киреева или Л. Тихомирова. Но контраст с недавним временем был таков, что слова эти произвели сенсацию.
Тон печати сразу переменился; цензура усомнилась в том, что допустимо и что нет. «Шаг вперед… впервые за сто лет, - гиперболически выражалось «Новое Время» (24 сентября), - поистине, струя свежего воздуха». - Раз есть «назревшее стремление общественных сил принять участие в государственной деятельности, то нет иного выхода, как усилить это участие, а вместе с тем и общественную ответственность… Тогда общество перестанет сваливать вину на правительство и даст отпор несвоевременным посягательствам», - оптимистически писал в «Киевлянине» (8 сентября) проф. Д. Пихно.
«Разве слова министра - не веяние весны, не явный ее признак?» - восклицал А. С. Суворин. Этот момент в русской жизни так и был прозван «весной» или «эрой доверия».
В юридическом журнале «Право» 26 сентября появилась яркая политическая статья кн. Е. Н. Трубецкого, одного из тех немногих, которые умели говорить и на языке власти, и на языке общества; к которым можно было применить слова гр. А. К. Толстого: «Двух станов не боец…» Не примыкая до конца к т. н. «освободительному движению», такие люди порой становились его рупором - для воздействия на власть; левые пользовались ими, но сами с их мнениями не считались.
Статья называлась «Война и бюрократия». «Погруженная в тяжелый многолетний сон, Россия не видела врага, в то время как он уже стоял под стенами Порт-Артура… Русское общество… спало по распоряжению начальства… Россия за последние годы походила на дортуар при участке… Пока оно спало, над ним бодрствовала всесильная бюрократия… Не армия и флот терпели поражения! То были поражения русской бюрократии! «
Кн. Е. Н. Трубецкой писал далее, что только крайние пользуются свободой слова: нелегальные листки распространяются повсюду, тогда как люди умеренные вынуждены молчать; в этом - грозная опасность. Он заключал: «Бюрократия должна стать доступной общественному контролю и править с обществом, а не вопреки обществу. Она должна быть не владыкой над безгласным стадом, а орудием Престола, опирающегося на общество… Престол, собравший вокруг себя всю землю, будет славен, велик и силен». - «До тех пор, пока твердыня самодержавия не сломлена, все, что против самодержавия, есть не грозная опасность, а великое благо», - возражало кн. Трубецкому «Освобождение» (переселившееся с 1 октября из Штутгарта в Париж). «Русское общество не было рабом бюрократии и не спало в участке, а работало для России и творило ее силы», - отвечал, со своей стороны, Д. И. Пихно в «Киевлянине». В день появления статьи кн. Трубецкого М. Меньшиков в «Новом Времени» высказывал почти те же мысли. «Все бессилие России, - писал он, - в искусственном сне народном, который для чего-то поддерживается…»
Слова кн. Святополк-Мирского и первые статьи, свободно критикующие власть, как бы пробили брешь; русское общество заговорило. Земские управы, городские думы стали присылать новому министру приветственные адреса.
В то же время и враги власти начали действовать гораздо смелее. Революционные партии мало интересовались войной, пока считали обеспеченной победу России. Теперь они почувствовали, что перед ними открываются широкие возможности. Они стали развивать агитацию и в стране, и в армии. «Всякая ваша победа грозит России бедствием укрепления порядка, - писала партия с.-р. в воззвании к офицерам русской армии, - всякое поражение приближает час избавления. Что же удивительного, если русские радуются успехам вашего противника? «
На две недели общее внимание было отвлечено от вопросов внутренней политики к театру военных действий, где русская армия неожиданно для всех перешла в наступление.
А. Н. Куропаткин после отступления от Ляояна ожидал, что японцы вскоре займут и расположенный на 100 верст севернее Мукден, и уже подготовлял дальнейший отход к Телину, где он уже давно «облюбовал» позиции. Но японцы не пошли дальше ст. Янтай (в 40 в. от Мукдена). Русская армия, отступившая в порядке, получила за месяц пополнение в 50 000 человек, с лихвой возместившее потери в последнем бою. В то же время из Петербурга 10 сентября пришла телеграмма о формировании 2-й Маньчжурской армии; ее командующим был назначен ген. О. К. Гриппенберг. Ген. Жилинский, сообщая об этом Куропаткину, прибавил, что если бы японцам удалось нанести хороший удар - «вероятно, не понадобилось бы и сформированье 2-й армии». Ген. А. Н. Куропаткин принял тогда несколько неожиданно решение о переходе в наступление, хотя вызванные им на совещание генералы Штакельбери и Случевский высказались против этого.
«Вчера подписал, перекрестясь, диспозицию для перехода в наступление», - отметил 16 сентября в своем дневнике командующий маньчжурской армией. 19 сентября был издан приказ по армии. «Настало желанное и давно ожидаемое время идти вперед навстречу врагу. Пришло для нас время заставить японцев повиноваться нашей воле», - говорилось в нем.
В столичных газетах этот приказ появился только 27 сентября, когда наступление фактически началось. Он вызвал общее волнение и ожидание.
Русская армия прошла обратно от Мукдена верст двадцать-тридцать к югу; японцы предприняли встречное наступление. 26 сентября завязался упорный бой на фронте в несколько десятков верст. Он длился целых девять дней, и перед ним, как писали газеты, «бледнели Тюренчен, Вафангоу, Ляоян». Позиции переходили из рук в руки; орудия терялись и отбивались. Но ни прорвать японский фронт, ни обойти его с фланга не удалось. На небольшом русском тактическом успехе - занятии «сопки с деревом», прозванной Путиловской сопкой по взявшему ее генералу, с захватом 14 японских орудий,- кровавая борьба затихла 5 октября.
Начались осенние ливни. Армии застыли на своих позициях. Русские потери были огромны: 42 000 убитых и раненых. Японцы потеряли вдвое меньше - около 20 000.
Битва на Шахэ показала, что между силами сторон установилось некоторое равновесие; это не было поражение - противники как бы разделили между собою поле битвы. Но наступление, так торжественно возвещенное, оборвалось на первых шагах. Тем не менее, эта битва укрепила положение А. Н. Куропаткина и заставила умолкнуть тех, кто требовал похода на выручку Порт-Артура. 10 октября государь назначил Куропаткина главнокомандующим и отозвал в С.-Петербург наместника, адм. Е. С. Алексеева. «Много внутренней борьбы понадобилось, чтобы я пришел к этому решению», - отмечает государь. Адм. Алексеев был ярким представителем русской активной политики на Д. Востоке и часто оказывался более прав в своих предвидениях, нежели А. Н. Куропаткин. Но он не имел престижа ни в армии, ни в стране. Вопрос о единстве командования разрешился в пользу б. военного министра; его же государь запросил, кого назначить командующими 1-й и 3-й Маньчжурскими армиями; А. Н. Куропаткин указал ген. Линевича и ген. Каульбарса.
На фронте настало долгое затишье.
Политика снова вступила в свои права: Союз освобождения, через свое земское крыло, начал подготовлять выступление с открытыми конституционными требованиями; нужна была только основа, вокруг которой могли объединяться разрозненные усилия.
Идея готовящегося земского совещания дошла до сведения нового министра внутренних дел, и он отнесся к ней вполне благожелательно. Ожидали, что съезд будет разрешен. Политика доверия сначала не вызывала возражений; только тверской губернатор кн. Алексей Ширинский-Шихматов подал в отставку, объяснив государю, что делает это из-за несогласия с новым курсом.
В печати между тем все сильнее разгоралась кампания против власти под флагом критики ведения войны. Недооценка противника и переоценка русских сил побуждала многих вполне добросовестно - не скорбеть, а негодовать по поводу того, что война не принесла до сих пор успехов. Забывая, что Полтава была только через пять лет после Нарвы; забывая, что Англия так недавно была вынуждена воевать три года, чтобы одолеть несколько десятков тысяч буров, не имевших даже артиллерии; не учитывая тот факт, что Россия продолжала держать свои главные силы на европейской границе - русский обыватель искренне возмущался: как это за восемь месяцев мы не справились с «какой-то» Японией?