Известие о начале войны поразило, всколыхнуло Россию. Почти никто ее не ждал; огромное большинство русских людей имели самое смутное представление о Маньчжурии. Но всюду почувствовали: на Россию напали. В первый период войны это настроение преобладало: на Россию напали, и надо дать отпор врагу.
В Петербурге, а затем и в других городах возникли сами собой давно не виданные уличные патриотические манифестации. Их необычной чертой было то, что в них участвовала и учащаяся молодежь. В университете состоялась сходка, завершившаяся шествием к Зимнему дворцу с пением «Боже, Царя храни». Те, кто не сочувствовал, - а их было немало - в этот день примолкли, стушевались. Только Высшие женские курсы выделились на общем фоне; курсистки на бурной сходке заявили чуть не единогласно протест против молебна о даровании победы, который хотел отслужить в здании курсов совет профессоров; по-видимому, в связи с этим возник не подтвержденный и не опровергнутый слух о приветственной телеграмме, посланной курсистками микадо. В Баку армянскими революционерами была брошена бомба в армянское духовенство, служившее молебен о победе; было два убитых и несколько раненых.
Оппозиционные круги, в начале января 1904 г. устроившие в Петербурге первый нелегальный съезд Союза освобождения и выбравшие тайный руководящий комитет, оказались застигнутыми врасплох этими настроениями. Земские и дворянские собрания, городские думы принимали верноподданнические адреса. Земские конституционалисты, собравшиеся 23 февраля на совещание в Москве, приняли решение: ввиду войны всякие провозглашения конституционных требований и заявлений прекращаются, по крайней мере на первые месяцы; это решение мотивировалось патриотическим подъемом в стране, вызванным войной.
«Вестник Европы» писал: «Война, вызвавшая подъем духа во всех слоях русского народа, раскрывшая всю глубину их преданности государственному благу, должна - мы этому глубоко верим - рассеять множество предубеждений, мешавших широкому размаху творческой мысли. Общество, добровольно разделяющее правительственную заботу, будет признано созревшим и умственно и нравственно. С такой надеждой легче переносить потери и жертвы, неразрывно связанные с войной». «Русское Богатство», не высказывая своего мнения, иронически назвало эти слова «любопытной тирадой»: «конечно, с надеждой жить легче… но самый факт войны, - замечал социалистический орган, - еще не дает никаких гарантий…»
В сложном положении оказалось «Освобождение», связанное и с земцами, и с более левыми кругами. «Кричите: да здравствует армия, да здравствует Россия, да здравствует свобода!» - писал П. Б. Струве в «письме к студентам»; но ему на страницах того же журнала отвечали: «Не будем мешать наших криков с их криками… Останемся во всяком случае самими собой, и к крику «да здравствует Россия» не забудем всякий раз прибавлять «свободная». А так как это слишком длинно для уличного крика, лучше всего эти три слова заменить испытанными двумя - долой самодержавие»…
В литературных кругах, по признанию 3. Н. Гиппиус, «война произвела мало впечатления… чему помогала, вероятно, и ее далекость. К тому же никаких внутренних перемен от нее не ждали - разве только торжества и укрепления самодержавия, потому что в первое время держалась общая уверенность, что японцев мы победим». Только Брюсов отозвался сильными стихами «К Тихому океану».
Настроение масс отчасти проявилось в усиленном спросе на лубочные военные картинки, на портреты героев войны. Революционеры-террористы, скрывавшиеся под видом странствующих торговцев, вынуждены были сами торговать этими картинками. «Гонят народ как на бойню - и никакого протеста, - со злобным раздражением говорил террорист Каляев своему товарищу Сазонову. - Всех обуял патриотизм… Повальная эпидемия глупости… На героев зевают, разинувши рот… «
Министру внутренних дел Плеве по поводу начала войны приписываются слова о том, что «маленькая победоносная война» была бы только полезна… Такое суждение было обоснованным: война короткая и победоносная, конечно, могла оздоровить внутреннюю атмосферу 1904 гг. (нет, конечно, оснований выводить из этих слов Плеве, что война, начатая Японией в наиболее подходящий для нее момент, была в какой-либо мере вызвана русским министром внутренних дел!).
Но война не могла быть «короткой и победоносной». Она начиналась при неблагоприятных для России условиях; только время и упорные усилия могли их исправить. А первый порыв - желание дать отпор врагу - при полном непонимании значения войны не только в массах, но и в образованных слоях скоро стал заменяться совершенно иными настроениями.
За границей к войне отнеслись очень по-разному. Англия и Америка определенно стали на сторону Японии. «Борьба Японии за свободу» - так назвалась еженедельная иллюстрированная летопись войны, начавшая выходить в Лондоне. Президент Рузвельт «на всякий случай» даже предупредил Германию и Францию, что, буде они попытаются выступить против Японии, он «немедленно станет на ее сторону и пойдет так далеко, как это потребуется». Тон американской печати, особенно еврейской, был настолько враждебен России, что Меньшиков в «Новом Времени» воскликнул: «Вся нынешняя война есть чуть не прямое содействие еврейской агитации в тех странах, где печать и биржа в руках евреев… Нет сомнения, что без обеспечения Америки и Англии Япония не сунулась бы с нами в войну». Это было, во всяком случае, значительным преувеличением одного из факторов сложного международного положения.
Франция, без сомнения, была очень недовольна этой войной; Россия ее интересовала прежде всего как союзница против Германии. И хотя французская печать, кроме крайней левой, выдерживала корректный союзнический тон, правительство Комба-Делькассэ повело в спешном порядке переговоры о соглашении с Англией. В Германии левые газеты были против России, правые - в большинстве за нее. Существенное значение в этот момент имело личное отношение германского императора к возникшему конфликту. «Tua res agitur! Русские защищают интересы и преобладание белой расы против возрастающего засилья желтой. Поэтому наши симпатии должны быть на стороне России», - пометил Вильгельм II на секретном докладе германского посланника в Японии графа Арко.
Китай поспешил объявить нейтралитет: этим он надеялся обеспечить себя от репрессий победившей стороны.
Для борьбы с великой державой - каковой оказалась Япония - нужны были величайшие усилия. Между тем, ее предположено было вести как «колониальную войну». «Мы, начиная войну с Японией, - пишет Куропаткин в своих «Итогах войны», - признавали необходимым сохранить в готовности на случай европейской войны свои главные силы, и потому для отправления на Д. Восток была предназначена лишь небольшая часть сил, расположенных в Европейской России. Войска Варшавского военного округа, наиболее многочисленные, не выделили ни одного корпуса на Д. Восток». Отношения с Австрией и Германией не давали в то время оснований опасаться нападения с их стороны. Но, по-видимому, принятое решение объяснялось франко-русским союзом, не позволившим России заключить с Германией конвенцию о нейтралитете: Россия, по договору 1892 г., была обязана выставить от 700 000 до 800 000 человек в случае германского нападения на Францию - а таковое не считалось исключенным.
Главнокомандующим маньчжурской армией в самом начале войны, 7 февраля, был назначен военный министр А. Н. Куропаткин. Его назначение соответствовало настроению общества: Куропаткина помнили как начальника штаба у Скобелева. Человек осторожный и не слишком решительный, новый главнокомандующий менее подходил на первые роли («Куропаткина назначили - хорошо, а где же Скобелев?» - выразился о нем ген. М. И. Драгомиров). Рассчитав потребное количество войск и провозоспособность дороги, учитывая неизбежность огромного перевеса японцев за весь первый период войны, Куропаткин внутренне склонялся к «тактике 1812 г.», к постепенному отступлению вглубь Маньчжурии, до Харбина, если не дальше. «Прошу быть только терпеливыми, - говорил он депутации петербургской городской думы 27 февраля, - и спокойно, с полным сознанием мощи России, ожидать дальнейших событий. Первые наши шаги связаны с передвижением войск через громадные пространства… Терпение, терпение и терпение, господа!»
Но в то же время А. Н. Куропаткин не имел ни должной «крепости нервов «, ни достаточно широких полномочий для того, чтобы последовательно сыграть роль «Барклая де Толли». Свою внутреннюю тягу к отступлению ему даже приходилось скрывать. Уже на следующий день после слов о «терпении», при проводах на вокзале, главнокомандующий обещал «в скором времени обрадовать добрыми вестями Царя и матушку Русь».