Тогда я взял лист бумаги и снова стал читать кусок с начала, делая пометки. Марать сигнальный экземпляр я не решался: а вдруг потребуют назад. Так и сидел и корпел, пока не услышал, что по улице идут, громко разговаривают и смеются.
Тогда я встал и вышел во двор. Все было белым-бело. За ночь выпал первый мягкий снежок и закрыл всю грязь и лужи. Деревья стояли тихие и мягкие, и нарядные — на них висели большие снежные гроздья. Сейчас в тени они казались голубоватыми. Значит, я не заметил, что просидел всю ночь, но спать не хотелось. Я весь был в ясном, не терпящем отсрочки настроении готовности. И еще я испытывал тихую радость творенья, какое-то новое сознание себя, что-то появившееся во мне совсем недавно, может быть, даже сегодняшней ночью.
Так я постоял и посмотрел и пошел к себе — надо было работать. И я знал, как это неотложно.
...Через три месяца в журнале начал печататься мой роман под несколько странным, но вполне понятным для меня заглавием — «Крушение империи» (можно было, конечно, спросить, какое же крушение царской России подразумевает автор романа, говоря о веке Екатерины, — но в этом заглавии для меня и заключалась основная идея произведения). Теперь в нем было уже не сорок, а двести с чем-то страниц. Да и большая часть тех сорока была мной переписана сызнова. Скоро вышло и отдельное издание с иллюстрациями Заковряшина.
Вот все это, взятое вместе, и было редким счастьем, необычайным везением, выпавшим однажды на мою долю, — в знойное лето и тихую южную зиму 1937-го — тревожного, напряженного и, конечно, уже предвоенного года. Так что в этом отношении я ничего не солгал своему автору. Вот только слова о том, что роман «прошел без сучка и задоринки», были безусловно лишние — два месяца я строгал, вырезал, убирал эти проклятые сучки и задоринки. Набил себе даже мозоль на пальце, и все равно некоторые из сучков торчат и до сих пор.
Вот что я мог бы рассказать своему недовольному автору в ответ на его настойчивый вопрос — бывает ли в жизни такое?
Да, раз в жизни и такое бывает, конечно.
Июль 1973 г.
ПОЭТ И МУЗА
Стихотворения
Державин
О, домовитая ласточка,
О, милосизая птичка.
Грудь красно-бела, касаточка,
Летняя гостья, певичка.
. . . . . . . . . . . . . .
Восстану, — и в бездне эфира
Увижу ль тебя я, Пленира?
«Ласточка»I
К чужим стихам взыскательно-брюзглив,Он рвет листы — тоскующий задира —Год пролетел, как умерла Пленира,Свирель цела, но глух ее мотив;«Ла-ла, ла-ла! Ты должен быть счастливСияньем благ, невидимых для мира.Обвита элегическая лираЛистами померанцев и олив.Почто ж грустишь, великий муж?»— Я жив,Как тяжело с живыми мне, Пленира!
II
Скрипя безостановочно перомИ рассыпая голубую влагу,Он пишет: «Жадные к вещественному благу,Вы златом убираете свой дом.»(Перо порвало толстую бумагу,И волосы сверкнули серебром,Тем матовым сияньем неживого,Что притупляет голову и взгляд.В долине старости ни Муз и ни Наяд —Амур грустит у камня гробового.)«Вы совесть променяли на венки,На алчное ласкательство прелестниц» —Встает. Не трость по переходам лестниц —Стучится кровь в холодные виски.
«Таким рожден я — гордым и простым!»Медлительная догорает осень,Тихи закаты — золото и просиньПлывут над парком — тоже золотым.Свирель поет: «Будь спутником моим,И молодость даров твоих запросит.Кто мудр и тих — того прекрасна осень,Тот любит дев и Музами храним.»Свирель сулит: «Будь спутником моим,И женщина твою украсит осень.»Он ей: «Молчи! Есть камень на откосе,Есть белый крест — моя любовь под ним!»
III
Река. Молчит алеющая гладь,Все в красных, желтых, белых позументах.Стоят рябины в гроздях, словно в лентах,И клены собираются взлетать;Растет поганка на трухлявой ножке,Скрипит зеленый гравий на дорожке,Осенним солнцем налиты кусты,В глухих аллеях небо, как окошко,В них иволга орет, как будто кошка,И падают и падают листы.
* * *
Беседка Муз. На круглой крыше лира,Она уж покосилась и давноРазбито разноцветное окно.Внутри темно, не прибрано и сыро...Он снял колпак и думает: «Пленира!Здесь смерть взяла твое веретено.»А жизнь течет, бежит горох по грядке,Кудрявясь, вьются кисточки плюща,И кружатся, и носятся касаткиВзлетая, упадая, трепеща.О, птица милая! То в небе золотом,То над тростинкой зябнущей и чуткойСверкают потемневшим серебромИ чернью отороченные грудки.Заботницы! Вверх-вниз, туда-сюдаНесетесь вы в распахнутом пареньи,Где ж ваш приют, касаточки? КудаТечете вы, как воздух и вода,Храня зарю на сизом оперенье?Как колокольчик, горлышко у вас,Вся жизнь — полет, а отдых только час!Так он стоит, прижав ладонь к виску,Весь в переливах осени и света.«Вот ласточки! — и смотрит на реку, —Ты жизнь моя...?»И долго ждет ответа.
Гнедич и Семенова
Мой путь одинок, я кончаю
И хилую старость встречаю
В домашнем быту одинок.
Печален мой жребий, удел мой жесток.
Гнедич
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты...
Пушкин
«Она красавица, а я урод —Какой все это примет оборот?Я крив и ряб. Я очень, очень болен.Она легка, как золотая пыль,В ее игре и блеск, и водевиль,А я угрюм и вечно недоволен.Я хмурюсь, а она, смеясь, поет...Какой все это примет оборот?
Но, други милые, она ведь так прекрасна!В моей квартире, гулкой и пустой,Она такой сияет красотой,Таким покоем — ласковым и ясным,Как будто бы в жилище дикаря,Какого-то сармата или скифа,Из Индии с кораллового рифаСпустилась Эос — юная заря.
Но, дева милая! Нет, вы не Антигона,Вы муза романтических поэм.Пред кем же я теряюсь?! Перед кемСклоняюсь и безмолвствую влюбленно?Громка моя размеренная речь,Вся в плавной неподвижности покоя.Есть стих, как конь, есть стих, как бранный меч,Есть стих, как слон перед началом боя!Такой мой стих, да я-то не такойПред Вашей равнодушной красотой.Вот отчего, рассудок разлюбя,Мгновенно забывая все на свете,Одну лишь Вас имею я в предмете,Лишь Вас одну. — Тебя, тебя! Тебя!»
Отходит от трюмо и вперевалкуБерет свой плащ, разыскивает палку —И в дверь бегом.На берегу рекиНад камнями расселись рыбаки,Достали где-то щепок на растопку,Над огоньком повесили похлебкуИ разговором занялись простым.И вдруг глядят: развалистый и рябый,Большой и желтокожий, словно жаба,Высокий человек подходит к ним.На нем убор блестящий, плащ крылатый;Взглянул на них, поближе подошел,Цилиндр снял, поправил свой хохолИ говорит:— Как здравие, ребята?— Спасибо, ничего.— Вы чьи?— Да чьи? Мы из деревни Светлые Ручьи.— А, из деревни! — и единым окомОн смотрит неподвижно и жестоко.— Так из деревни? — подошел к воде,И жадно мочит лоб, лицо и шею.— Что ж, выпивши?— Да пить-то не умею,А помогает, говорят, в беде.— Что ж за беда-то?Вдруг взмахнул рукою,Сквозь зубы выругался и пошел,И вдруг Омир, огромен и тяжелВ колокола ударил над Невою.Бежит, спешит, тяжелый и большой,Все выше, выше поднимая спину,И слышат рыбаки, как он запел:«Гнев, богиня, воспойАхиллеса, Пелеева сына».
Веневитвинов
Внимайте; чтоб сего кольца
С руки холодной не снимали,
Пусть с ним умрут мои печали
И будут с ним схоронены.
«Завещание»
Века промчатся и, быть может,