Читать интересную книгу Реабилитированный Есенин - Петр Радечко

Однако вернемся опять к его пресловутому «Роману без вранья» из книги «Как жил Есенин: мемуарная проза», в котором (с. 142–143) автор рассказывает о том, что он после продолжительной зарубежной поездки гостил у Василия Качалова. Спросил у того о Есенине и пообещал назавтра найти бывшего друга.

Якобы так получилось, что в это время Есенин сидел дома у Мариенгофа и ждал его, но не дождался. Назавтра с утра «романист» отправился на поиски бывшего друга, но «подходящие люди разводили руками».

А под вечер, – продолжает Мариенгоф, – когда глотал (чтобы только глотать) холодный суп, раздался звонок, который узнал я с мига, даром что не слышал его с полутысячу, если не более дней.

Пришел Есенин».

На этом «романист» закончил главу, не сказавши ни слова, о чем же и сколько говорили «друзья» после разлуки не в полутысячи дней, а практически в два года.

Сам по себе напрашивается вопрос: почему Мариенгоф ни словом не обмолвился о якобы примиренческом визите Есенина?

Некоторые авторы считают, что после этой встречи между Есениным и Мариенгофом установились едва ли не прежние дружеские отношения. Доказательство тому – повторный приход Есенина сюда через неделю, где его с радостью встречали, кормили и обогревали, что здесь он чувствовал себя, как дома.

Но писать такое – значит выдавать желаемое за действительное. И грубо клеветать на Есенина. Истина кроется, на наш взгляд, в том, что Мариенгоф в своей книге разделил приход Есенина к нему на два визита: на этот, безмолвный, и широко обнародованный им в следующей главе. Тщательно замаскировав причину, которая приведет Есенина к печальному концу.

Из рассказа Мариенгофа в следующей главе можно сделать вывод, что Есенин пришел к нему исключительно для того, чтобы рассказать о своей болезни горловой чахоткой, чем буквально перепугал его несчастную жену А. Никритину. Что ни говорите, а мастак был Анатолий на придумывание всевозможных хворей Есенину. То мнительность несусветную, то подозрительность, то о сифилисе целую главу написал. Да так, что литератор Далмат Лутохин, друживший с Горьким, подумал, что смерть Есенина была связана с этой «дурной болезнью». Здесь же Мариенгоф дошел до какого-то «есенинского», нет, скорее своего собственного помешательства.

Все эти выдуманные болезни, «маниакальное желание Есенина уйти» нужны были потомку барона Мюнхгаузена только для того, чтобы оправдать поставленный им самим вместе с чекистом Марцеллом Рабиновичем еще в ноябре 1923 года (во время «Дела четырех поэтов») диагноз: «Есенин совершенно спился», «он опасно болен, близок к белой горячке и… его необходимо лечить».

Но ведь такого мнения придерживалась только определенная группа людей. Пребывание в клинике не всегда соответствует диагнозу. В ней Есенин прятался от судебного преследования по заявлению А. Рога и всех предыдущих, в том числе и за «сдачу» его в милицию из «Стойла Пегаса». Вот что писал он в письме редактору «Бакинского рабочего» Петру Чагину 27 ноября 1925 года:

«Пишу тебе из больницы, опять лег. Зачем – не знаю, но вероятно, и никто не знает… Все это нужно мне, может быть, только для того, чтобы избавиться кой от каких скандалов (Есенин, С. А. ПСС. М., 1999. т. 6. С. 228).

О чем же на самом деле, а не о горловой чахотке, мог идти разговор между бывшими друзьями?

Как известно, Есенин, особенно в последние годы жизни, не только писал по-пушкински, но и пытался во всем подражать ему. Иногда одевал крылатку и цилиндр, носил похожий перстень с сердоликом, верил в суеверия…

Безусловно, знал поэт о том, что перед смертью Пушкин как человек верующий простил своего убийцу Дантеса. Постоянно преследуемый милицией и чекистами, Есенин чувствовал себя загнанным в угол и открыто говорил о том, что его хотят убить, что он, как зверь чувствует это. Отлично знал, что к его травле в первую очередь приложил руку «лучший друг» Мариенгоф, чтобы стать единственным вождем имажинизма.

И вот, следуя Пушкину, Есенин решил простить Мариенгофа. Ведь именно в это время в стихотворении «Несказанное, синее, нежное» он написал:

И простим, где нас горько обиделиПо чужой и по нашей вине.

Быть может, хотел попросить у него и защиты. Хотя тот уже не мог остановить запущенный против Есенина механизм уничтожения. А еще попросил его, во имя бывшей дружбы, не трепать имя поэта после его смерти своим острым и желчным языком. На это намекнула в своих воспоминаниях, полностью опубликованных Виктором Кузнецовым в его книге «Тайна смерти Есенина» (М., 1998. С. 286) Августа Миклашевская. Она приводит слова Никритиной о том, что Есенин перед уходом от них просил: «Толя, когда я умру, не пиши обо мне плохо».

«Однако, – заключает Миклашевская, – Мариенгоф написал “Роман без вранья”».

Косвенно подтвердила эти слова Августы Миклашевской и сама Анна Никритина. В книге «Есенин и современность» (с. 386) она пишет: «Потом Есенин сказал: “Толя, я скоро умру, не поминай меня злом… у меня туберкулез!”»

Конечно же, никакого туберкулеза, ни горлового, ни легочного у Есенина не было. Угрозу для себя он видел в другом.

Пытаясь как можно лучше выслужиться перед Бухариным, потомок барона Мюнхгаузена готов был выдумать любую болезнь Есенину. Впрочем, рассказывая о его якобы неадекватных, с точки зрения нормального человека, действиях, он только поддержал такого же «есенинского друга» Георгия Устинова, который не раз в печати называл поэта психобандитом. Правда, ни одного убитого этим психобандитом он не назвал.

Мариенгоф превзошел Устинова и назвал человека, к смерти которого якобы был причастен поэт. Это Николай Львович Шварц. В 27-й главе «Романа без вранья» его «правдолюбивый» автор пишет о том, что «приват-доцент» МГУ Н. Шварц двенадцать лет писал книгу «Евангелие от Иуды», а затем ознакомил со своей работой Есенина и Мариенгофа. И вот что произошло дальше:

«Шварц кончил читать и в необычайном волнении выплюнул из глаза монокль.

Есенин дружески положил ему руку на колено:

– А знаете, Шварц, ерунда-а-а!.. Такой вы смелый человек, а перед Иисусом словно институтка с книксочками и приседаньицами. Помните, как у апостола сказано: “Вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам”? Вот бы и валяли. Образ-то какой можно было бы закатить. А то развели патоку… да еще от Иуды.

И безнадежно махнув рукой, Есенин нежно заулыбался.

Этой же ночью Шварц отравился» (Как жил Есенин. С. 83).

Как видите, угробил Есенин своей «оглобельной критикой» конкретного человека, «приват-доцента». Ату его, убийцу! Любой бы отвернулся после этого от такого друга, даже самого лучшего. Но не спешите приведенным фактом оправдывать Мариенгофа за предательство по отношению к другу. Сверим его обвинения со свидетельствами иных современников.

Матвей Ройзман при подготовке своей книги попросил прокомментировать названный случай поэтессу Нину Манухину-Шенгели, которая была в дружеских отношениях с Николаем Шварцем. В письме к Матвею Давидовичу она сообщила, что «”Этот приват-доцент” Московского университета всегда носил пенсне и никогда не «выплевывал» монокль!

Я в 1920 г., живя в Кашине, получила от Николая письмо, в котором он сообщал о чтении «Евангелия от Иуды» Есенину и Мариенгофу. Он писал, что их резко отрицательный отзыв не произвел на него никакого впечатления…

Через месяц <…> после этого «памятного чтения Шварц <…> отравился кокаином, которым в последние месяцы он сильно злоупотреблял» (Все, что помню о Есенине. С. 268).

Опять вранье и вранье Мариенгофа! Притом в приведенном отрывке из письма сказано о резко отрицательном отзыве на «Евангелие…» обоих имажинистов. Учитывая то, что «романист» обладал, не в пример Есенину, острым, беспощадным языком, главная роль в том разговоре, безусловно, принадлежала ему самому.

Но потомку барона Мюнхгаузена показалось мало обвинить Есенина в причастности к смерти «приват-доцента». Он тут же приводит два неблаговидных поступка иных людей, совершенных ими якобы именно с такою улыбкой, с какою поэт говорил Шварцу слово «ерунда-а-а!» Это рассказы о том, как красноармеец из окна вагона застрелил бежавшую за поездом собаку, и как водопроводчик оставил своего спящего юродивого сына в вагоне, а сам уехал в обратном направлении. Как говорится, повесил всех собак на безвинного Есенина, в том числе выдуманных…

Хорошую уловку придумал для себя мнимый барон, подчеркнув в «Романе без вранья»: «Прошу прощения, хронологию я не соблюдаю. С далеких институтских лет с ней не в ладу». (Что касается слова «лет», оставим на совести «романиста». Поучившись в Нижегородском дворянском институте на первом курсе, он не был переведен на следующий, а затем продолжил свои «муки» в пензенской гимназии. – П. Р.)

«Ах, если бы вопрос шел только о хронологии!» – воскликнул по поводу этой фразы Мариенгофа Матвей Ройзман (с. 267).